Мои родители оказались на юге в 1936 году, приехали из Кубачи в Табасаранский район на заработки. Кроме меня, еще брат и сестры были. Отец ювелиром работал. В табасаранской школе я ходил в подкласс. А в первый уже в Дербенте пошел.
Жил я в семье тети, маминой сестры. У матери тут и другие родственники были. Рассказывали, что ее двоюродный брат здесь сражался за Советскую власть. В Дербенте же после 1918 года полковника Бичерахова отряды стояли, а затем деникинцы до 1920 года власть держали. И только потом, когда их победили, коммунисты установили тут свою власть Советов. Говорят, больше двух лет в Дербенте люди между собой воевали, и постоянно менялась власть. Дядька мой был пулеметчиком и прямо с крепости стрелял в белогвардейцев. Когда весной 1920 года коммунисты со всего Дагестана пришли освобождать город, то взяли Дербент в кольцо, а местные революционеры до их прихода крепость брали. Заняв ее, поставили пулеметчиков.
Дербент, между прочим, во всем Дагестане — самый первый город, где появились социалистические настроения. Тяжелые и долгие бои тоже на Дербент пришлись. Этот город много войн пережил, в чем можно убедиться, если смотреть на развалины. Кое-где даже следы пуль разглядеть можно, на Армянской церкви, например. Мы как раз за этой церковью и жили, на углу, в верхней части улицы Ленина. С этих домов начинались магалы и весь Верхний город. А Нижний — за базаром. Внизу в основном евреи жили. Помню, дрались с ними, когда детьми были, а вот за что, точно и не скажу. Иногда бывало, что из-за родника. Мы на родник еврейских мальчишек не пускали. Камни даже таскали оттуда, где детдом стоял, баррикады строить, чтобы они не прошли. А им мальчишки из детдома помогали – все русские, потерявшие на войне родителей. Детдом стоял там, где музыкальное училище сейчас. Он в годы войны и еще несколько лет после нее продержался. Потом не стало его, детей раскидали кого куда.
Школа у нас азербайджанская была. Мне очень нравилось там учиться. Жалко, учителей не помню, я же всего три класса окончил. Когда началась война, пришлось бросить учебу, а я только читать, писать и считать научился. Ненавижу Гитлера даже не за саму войну, а за то, что не дал мне учиться, мечту осуществить. Шучу, конечно, просто я всегда хотел высшее образование получить. Но бросил школу, потому что надо было кушать. В Дербенте голод был страшный в 1940 годах.
Если весной и летом можно к крапиве или к другой зелени муку подмешать и хлеб испечь, как мама и тетя делали, то зимой совсем кушать нечего. Хлеб черный по талонам давали. А сколько приходилось ждать в очереди! Вот и пошел я работать. Мы с двоюродным братом Шахбаном кольца делали и продавали везде, где можно. Еще серьги медные. Сделаем, ляжем спать, а наутро наши кольца и серьги черные. Надо было чистить их и потом идти продавать.
Здесь вокруг нас район кустарей был – артель недалеко и много мастеров: кузнецы, лудильщики, ювелиры, часовщики, ключники. Самый известный — молотобоец Курбан. Здоровенный такой! Его кузница была там, где сейчас садик на Ленина. К нему кто бы ни пришел, весь город слышал – он говорил громче, чем его молотки стучали. Еще в нашем районе жил часовщик, один даргинец из Акуша, рядом с базаром работал, остальные его коллеги – кубачинцы, молодежь в основном. Многие кустари в городе – это или лакцы, или кубачинцы. Кубачинцы и лакцы вообще везде есть. Как там говорится? Разрезаешь арбуз, а оттуда вылезает маленький лакец. То же самое и про нас можно сказать, про кубачинцев.
Ну вот, значит, жили кустари вокруг матерые, а мы дети были, зато шустрые. Взрослые что-то сделают, а продать не могут. Мы сразу продавали, если не на нашем Верхнем базаре, то могли куда угодно поехать, даже в Грозный. Однажды меня чуть в тюрьму не посадили из-за предприимчивости моей. Не помню уже, с кем, но ехал я продавать свои безделушки в Азербайджан. Теплое было время, весна, но не лето. Мы прямо с вокзала городского отправлялись, за последний вагон цеплялись, поезд трогался, и когда он из города выезжал, взбирались на крышу и ехали несколько часов с ветерком. Серьги свои и кольца я пришивал к внутренней стороне фуфайки. Доехали до Хачмаса, а там меня один милиционер заметил и задержал. Просидел я в камере в участке трое суток, и вдруг появился начальник. Он спросил у того милиционера, что взял меня: «Чего держишь тут этого парня?» Тот говорит, что я ехал на крыше поезда. Тогда начальник спросил у меня, куда я еду, я сказал, что домой, в Кубу. «На какой улице живешь?» – снова спросил он. Я подумал и сказал, что на Ленина – везде ведь эта улица есть. Тут начальник как рявкнет: «Обыскать его!» Мне аж плохо сделалось. Как оказалось, именно в Кубе улицы Ленина и не было. Обыскали меня, нашли сережки, и я подумал, что попал. Но начальник посмотрел на них, увидел, что самодельные, и, наверное, пожалел меня. «Иди, – говорит, – найди пятьдесят рублей и принеси их сюда сегодня же. Вещи получишь, когда принесешь за билет деньги». Пятьдесят рублей тогда билет от Дербента до Хачмаса стоил.
Я вышел из железнодорожного участка и думаю, как теперь достать деньги. На хачмасском базаре встретил нашу соседку Хадижу, которая шила телогрейки. Хадижу вместе с ее фуфайками половина Дербента знала. Вот у нее я взял пятьдесят рублей в долг. Вернул свои безделушки. Правда, милиционеру тому пришлось отдать пару сережек.
Когда медь надоедала, мы гребешки делали из рогов. Нагревали их и форму придавали, затем зубья оттачивали. Первые красавицы города к нам за ними приходили. Эх, что только мы не делали, чтобы прокормиться! После войны родители в Дербент приехали и остались тут жить, в Верхнем городе. Кубачинцев уже много начало появляться. Женщин наших легко было узнать по белым казам, покрывающим голову. Остальные в магалах азербайджанки были и ходили в чадрах черных плотных, полностью закрытые. А вот в Нижнем городе азербайджанки по-светски одевались, учились, работали, как все остальные женщины той части Дербента.
Там, кроме евреев, много армян и русских было. А еще даргинцы, кубачинцы и лакцев несколько семей. Зато каких! Близкий друг у меня был лакец Юша. У него отец къалайчи, кажется, лудильщик. тоже на заработки в Дербент приехали и остались. Дома у них было кому работать и семью кормить, поэтому он школу хорошо окончил и на гинеколога выучился. Известный и уважаемый врач. Всю жизнь с ним дружили и по соседству жили. Юша Исаевич умер не так давно.
Другой знаменитый лакец – Ибрагим. Он таксистом работал. Через Ибрагима машину все дербентцы прошли. А в санэпидемстанции Дербента работал Шамиль Загидинович Кадиев. Его маме, первому секретарю Кулинского райкома, я зубы ставил, помню. Ну и директор культпросветучилища лакец был.
Очень дружно жили со всеми, весь город жил одной семьей большой. Я вот рассказывал, что дрались с еврейскими мальчишками, потом, когда повзрослел, дружить стал со многими из них. Талантливые они. Абрашку нашего, портного, весь город знал. В его костюмы пол-Дербента одевалось. Это я сейчас вспоминаю нации, могу даже поинтересоваться, кто какой национальности, а тогда даже не думали об этом. Город же маленький, и каждый знал, кто есть кто, но говорить об этом или спрашивать не приходилось. Даже если увидишь незнакомое лицо, сразу можно догадаться, чьих он будет. Меньше трех языков мало кто знал.
Меня как-то за армянина приняли в Степанакерте. Там мы оказались с нашим другом Айрапетяном, начальником милиции железной дороги, которому потом звание заслуженного чекиста СССР дали. А однажды я оказался в Баку, зашел в кафе и смотрю – еврей сидит, типичный такой наш горский еврей, каких полно в Дербенте. Я подсел к нему, поздоровался на татском, мы на этом же языке хорошенько поговорили и разошлись. Я уже забыл о том случае, год или, может, даже больше времени спустя, иду по Дербенту, поднимаюсь к себе по Пушкина. Тут навстречу еврей какой-то, подошел, обнялся, в гости стал звать, а я не пойму, кто такой и что ему надо. Пошел куда-то с ним и только там вспомнил, кто он такой и где я его видел, – тот самый, из бакинского кафе. А он все это время думал, что я тоже еврей. Вот такое было время веселое.
Рубрику ведет
Светлана АНОХИНА