Из своих 103 лет я больше 73 в Дербенте прожила, а сама из Новопавловска, с реки Кубани. Отец мой Илларион Корниенко являлся хорошим сапожником, и отбоя от заказчиков у него не было, поэтому дом у нас самый крепкий и большой в станице, под цинковой крышей. Кроме меня, в семье было еще четверо детей – два брата и две сестры.
И, представьте, я самого батьку Махно видела, легендарного атамана. У нас власть в станице все время менялась, а тут он появился под Краснодаром. Сначала лошади в три ряда выстроились, красивые, хорошие. Как змеи, вычищенные и блестящие. Потом фаэтон приехал, встал через двор от нашего. И жена его вышла, ой, красивая! Нет в мире другой такой женщины. Что фигурочка, что лицо, вся в золоте, и на голове монисты. А Махно был конопатый, рыжий, такой неприятный. И шапка на нем каракулевая, большая такая, а сам он маленького росточка. Когда уезжал, стал монеты бросать и кричал: «Дети! Собирайте деньги!» И все кинулись монеты из пыли вытаскивать. Задрали платья, попами голыми светим, но нас это не касалось. Зато подолы полные золота. Мама потом их на продукты обменивала.
В 1927 – 28 годах мы в коммуну записались: брат, сестра, мама и я. Хозяйство всё туда сдали: коров, лошадей своих. Мы там работали, а нас кормили и одевали: порвалась одежда — идешь на склад, выбираешь себе новую, какая подойдет. Так прожили года два. Я работала на МТС, хлеб раздавала, резала, каждый подходил, платил и брал на обед. Потом думаю: что делать, это же не работа. Если остался хлеб, я себе ни кусочка взять не могу, всё начальнику надо отдать. Один раз осталось две буханки, он говорит: «Отдай!» А я: «Зачем здесь стою? Я ж из-за хлеба здесь стою». Взяла буханку и под шубу спрятала, подмышкой придавила и пошла.
Потом я по вербовке в Хасавюрт попала, поработала на прополке немного и вернулась к маме. А там голод. Тут опять в Дагестан вербуют. Приехала уже на юг, в совхоз Герейханова, помидоры, огурцы выращивала. Там и с мужем будущим познакомилась, он механиком работал. Его звали Рашид Ахмедов, он был тюрк, но в паспорте его записали лезгином. Я не хотела за него выходить, а все уговаривали: и бригадир, и братья, и сестры. Мы поженились в 34-м. Там же, в совхозе, у нас дочки родились: Клара, Алла (но она умерла в раннем детстве), Раиса, и в 41-м – сын Алик. А в 42-м Рашида забрали на фронт, но они даже не доехали до него, а пропали без вести в Черном море, фашисты с самолета баржу обстреляли. Только один чудом выжил, он и рассказал, как люди плыли на досках, а по ним строчили с неба из пулеметов.
Больше в совхозе меня ничто не держало, а тут знакомая одна, Мария Колтунова, позвала в Дербент поехать, и я поехала. Из имущества был у меня только сундук с посудой, одеждой и постелью, это нас сильно выручило. А еще Рашид, уходя на фронт, оставил мне кое-какие сбережения. Немного, но хватило на новую одежду и обувь для меня и детей. Так что не оборванцами приехали. Только жить-то все равно негде! По Ленина, напротив базара, сейчас дом стоит большой, а тогда был маленький домик, и одна бабушка пустила нас с детьми к себе, жаль, не помню, как ее звали. С этой бабушкой и жили в ее комнате.
Потом перебрались на Буйнакского, 8/11. Дали нам одну комнату, а в других жили эвакуированные из Ленинграда. Но они в Дербенте недолго пробыли, после войны сразу уехали. А я вот осталась. Еще и маму с сестрой Надей к себе выписала, с родными все же полегче.
Готовили на примусе, на керосине, и свет был от керосиновой лампы. Потом, как пообжились, познакомились со всеми, так сосед нам нормальный свет сделал. Зацепил проволоку от столба на улице и провел. Но керосинку далеко не убирали, все равно обязательно наготове была.
Дом у нас трехэтажный, квартир много. Жили там почти все евреи, одни мы русские. Очень они жалостливые были, эти еврейские семьи. Одни нам принесли одеяло, другие – стол, кто-то – стул, все помочь старались. Соседка Сара Бабаева с сыном Юрой, он уже школьник был, а муж Сары умер во время войны. У нее было две комнаты, спальня немного отгорожена. Садыкова Галя с мужем, она сейчас в Москве живет, у нее дочка Света, кажется. Я со всеми общалась, дружила, мы все друг к другу в гости ходили. Чай пили, разговаривали. Особенно мы дружили с Соней и Тамарой. У Тамары семья хорошая была, и сама Тамара симпатичная, медсестрой работала в железнодорожной больнице. Муж ее, Гаврилов, был учителем в сельхозтехникуме. А вот у Сони муж пил сильно и бил ее. Придет пьяный и давай лупить, с ножом даже на нее лез. Я этого понять не могла, кидалась защищать Соню, ругала его: «Ты что ж ее бьешь, ирод?!» А он кричит: «Уходи! А то и тебе достанется!» А я: «Попробуй только!» – и он затихал. Милиция даже приезжала, но видела, что он пьяный, и уезжала.
Я где только не работала, чтобы детей прокормить. Где рабочих не хватало, туда меня и отправляли. И прачкой брали, и поварихой, и официанткой в столовой. Да, и окопы копали за городом! После войны даже в Армавир за маслом подсолнечным ездила, чтобы перепродать тут. Один раз везла в поезде и один баллон прямо в купе разбила. Всё маслом залила. Как-то я на хлебозаводе работала, дня три всего. Там строго было, но все равно женщины умудрялись по паре булок выносить – под мышки положат или под грудь, прижмут и выходят так с завода. А что делать было, продуктов не хватало. Но сначала я в столовой на Ленина работала, и со мной еще женщины русские: Паша, Валя, Надя. Туда приводили кормиться пленных немцев, но магальские ребята бросали в них камни и кричали ругательства. Поэтому немцев водить перестали, просто забирали для них еду.
Помню, после войны, наверное, уже в конце 40-х, ходил к нам в столовую один человек. Кажется, его Абдулла звали, магальский был. Высокий, два метра ростом, здоровый такой, плечистый, а жена маленькая. Ему кладут к обеду два чурека, а он говорит: «Мне мало, мне десять надо». И все десять съедал! Дети за ним по улице ходили, великаном называли. Зайдет в столовую, сядет, а они все окна облепят с улицы и смотрят, как он ест.
Эта работа очень меня выручала – хоть дети мои не голодали. Еду брала для них в столовой, там всё было: и борщ, и суп, и каша, и мясо.
Девочки мои сначала в Ленинскую школу ходили, а потом их перевели в 115-ю железнодорожную. Так они ко мне после школы заходили пообедать, хлеб брали и бежали домой, там ведь дел много, да и за младшим братом Аликом нужно было присмотреть. Сестра моя тоже ведь целый день на работе, кассиром в бухгалтерии сельхозтехникума. Хорошо, еще мама помогала. Но она строгая была, моя Фёкла Михайловна, чуть что — порола детей, а они, конечно, огрызались, особенно Клара.
Ухажеры возле меня вились разные, я ж еще молодая, из себя интересная, ровненькая. В столовой, бывало, убираешь, поднимешь тарелку, а там записка: «Хочу познакомиться». А я их всех посылала куда подальше. Один повар азербайджанец как пристал! Только выхожу из столовой, так он за мной. Я ему говорю: «Я тебя не люблю, и у меня трое детей, куда ты лезешь?» Еще ко мне сватался машинист, высоченный такой! Я ему сказала: «Эээ… Буду на тебя снизу вверх всю жизнь смотреть. Нет-нет, не пойду».
Потом монтер из Огней долго ходил, цветы носил. Просил, умолял, чтобы к нему в Огни переехала. А детей предлагал маме и сестре оставить, одного, говорил, маленького, возьми, а девочек оставь. И я отказалась. Да и обувь мне его не нравилась, вечно какая-то нечищеная. А я — аккуратистка, наряжаться любила. До сих пор помню, какие у меня платья тогда были: коричневое, черное с белыми оборочками и сарафан с цветами. Их и надевала, когда в кино ходили. Там ведь перед сеансом танцы, а я очень уж любила танцевать. Особенно танго нравилось. Мы с мужем сестры танцевали, очень красиво у нас получалось.
Как-то в Желдорклубе выступали приезжие артисты-лилипуты, такие маленькие, как дети. Я двоих из этих артистов-лилипутов, мужа и жену, пустила к себе в комнату пожить, им некуда было идти. «Только, — говорю, — кроватей-то у меня нет!» (А мы все тогда на полу спали, большой тюк соломы привезли какие-то ребята, я их попросила, так вот прямо на соломе и спали.) А они: «Да мы готовы хоть где, хоть на стульях спать». Так и легли на двух стульях. С неделю жили у меня. Я в первую же ночь посмотрела, как они лежат, аккуратненькие такие, чистенькие, личики у обоих кукольные, и наутро пошла к соседям-евреям. Попросила подушку, матрас. Говорю: «Мы-то ладно, можем и на соломе, а эти же – интеллигенция!»
Проект Светланы Анохиной