Мы знали: если в доме тихо, значит, папы нет. Одно из самых ранних моих воспоминаний – радиола «Рекорд». Крышка сверху открывалась, туда пластинки ставили. Забирался я на тумбочку, на которой радиола стояла, приемник включить мог, а вот волны искать – нет. Что звучало, то и слушал. И прямо на приемнике под музыку засыпал.
Семья у нас музыкальная, это с папы началось. В 30-е модно было музыкой заниматься, вот он и пошел в Желдорклуб с друзьями, там кружок был. На таре учился играть у Шабана-киши, а грамоту нотную сам освоил. Где ни работал: в педучилище, музыкальной школе или в культпросвете – всегда нас, шестерых братьев и сестру, с собой брал и говорил: «Я вас музыкантами быть не заставляю, но уметь играть вы должны». А мы и сами к музыке тянулись. А как не тянуться, если в доме всё время музыка звучала: европейская, азербайджанская, лезгинская, русская.
Папа был знаменитым в городе в то время. Город у нас летний, теплый, и на улице всегда женщины сидели. Мы с братьями идем мимо, а они шепчутся: «Это Саади сыновья». Помню зиму, прекрасную, снежную, в доме холодно и хочется спать. Но мы с сестрой Зухрой ждем папу со свадьбы. Он музыкантом подрабатывал и нам по рублю выдавал, если мы его встречали. Мы собирали эти рубли и к Новому году покупали елочные игрушки. И как бы ни было с деньгами, папа обязательно приносил большую елку.
Мои родители из состоятельных семей. Дедушка по отцу Мамед-Багир Заманов до революции свой продуктовый магазин имел в Первом магале. Рассказывал, что из Петербурга они получали чай в больших ящиках. И в одну из упаковок всегда был вложен золотой червонец, это как лотерея. Пачечки чая слоями уложены, а между ними лежал подарок – плитка шоколада.
Папа рассказывал, что когда он маленький был, дед его возил кушать сладости. Тогда на месте кинотеатра «Родина» что-то типа кафе располагалось. Дед садился с маленьким сыном в фаэтон, привозил туда, они там ели, потом он привозил отца домой. Настоящая церемония была.
А другой мой дед, по матери, Мири Сеидов, шил сапоги, которые мехом наружу, «бурки» назывались. И виноградные сады свои у него имелись. Параллельно армянскому кладбищу были сады Касымбека, и часть их принадлежала моему деду. В саду работали гяда, наемные работники. Они приходили из горных сел со своими ишаками, все лето работали, а осенью домой возвращались. За работу дед им и деньги давал, и продукты. Дедушка был мягкий и спокойный и всегда помогал людям. Перед праздниками Курбан-Байрам и Ураза-Байрам он вставал рано утром и шел на базар. Купит там все, что нужно для плова: мясо, рис, каштаны, зелень – и положит к дверям бедных людей. Оставит и уходит. Даже бабушка не знала, кому он продукты носит.
Дед из семьи сеидов был, почитаемых у нас людей, у него и его братьев на кладбище могилы зеленой краской покрашены, чтобы их издалека отличали. Средний, Джавад, был тихим, как дед, а вот младший, Сеид-Гашим, — очень вспыльчивый, любил выпить и сыграть в карты. Ну а если его кто обидит, сразу лез в драку, а так как ходил он всё время с кинжалом, мог ненароком кого-нибудь и порезать. Одного из братьев прадеда совсем молодым напоили и закололи. Сеид-Гашим за него отомстил: застрелил одного из братьев убийцы. Вскоре после этого подъезжает верхом он к толкучке у крепостной стены, слезает с коня, а тут кто-то в толпе с издевкой: тоже мне, убийца – ростом с палец. Сеид-Гашим приставил его к стенке и говорит: «И тебя могу». И заставил прилюдно извиниться.
После революции раскулачили обе семьи. Были в городе такие, кто выдавал ревкому, у кого есть сбережения. Приходили наверняка, с описью. Мама рассказывала, что она играла на улице, пришла домой и видит: ее мать складывает цепи золотые и сундучок рядом, полный всего, а какие-то люди по бумажкам сверяют. Обе бабушки отдали всё и с себя серьги и кольца сняли, только чтобы их мужей выпустили. Папиного отца, правда, на каменный карьер работать отправили, где он здоровье надорвал.
А часто забирали мужчину в тюрьму, у семьи отбирали все драгоценности, но человек всё равно исчезал бесследно. Кто-то написал в Москву, оттуда прислали комиссию. И тут здание ревкома (оно было на Пушкина, за 8-й школой, его «маленький Эрмитаж» называли, похожее было, только поменьше) раз и сгорело, а вместе с ним все документы и описи, у кого что изъято. Сколько людей пропало, не знаю даже. Знакомый рассказывал, как строил дом и в крепостной стене нашел нишу, комнатку небольшую. Там кровать железная стояла, а рядом — сапоги тяжелые. Думали, золото внутри, а там патроны. Видимо, прятался кто-то.
У крепостной стены и мы выросли, по ней лазили, бегали, хулиганили и на ней же дрались. Мы с братьями и сестрой с утра до вечера были у бабушки, и сами в лес ходили за кизилом, и на крепость взрывать карбид в банках из-под сгущенки: рыли ямку, туда банку с карбидом — и поджигали. Радости столько было, когда она взрывалась! Подожгли так однажды, а огня не было видно, я решил еще раз поджечь. Тут и бабахнуло. Меня всего в крови домой притащили, и с тех пор нос побитый.
А сколько мы дрались! У меня друг Мамед был, мы с ним играем, а потом что-то не так, он начинает дразнить: «Дым-дым Саади». Дым-дым – это по струнам как будто бьют, как мой отец. А я ему в ответ: «Гав-гав Магиятдин» – у него отец милиционер был. И деремся. А соседа Генку обзывали косой-колбасой, особо не понимая, что это означает. С русским языком у нас тогда туго было, мы учились и общались на азербайджанском. Только когда телевизоры появились, мы заговорили на русском.
Так вот, с Генкой и его приятелем Исмаилом мы как раз на крепостной стене дрались. Исмаил всегда задирался, а Генка ему подыгрывал. Они в нас со стены камнями кидались, когда мы с родника шли, ну и сцепился я с ними. Кричу Исмаилу: «Ты, если мужчина, спустись». А он мне: «А ты, если мужчина, поднимайся». Я поднялся и лицо ему в кровь разбил. Даже сам испугался, думал, тюрьма меня ждет. А с ним неожиданные перемены произошли. До этого весь магал страдал от его выходок, и вдруг его как подменили. Тихим стал и спокойным.
Один раз я даже с девочкой дрался. Два года учился в школе №3, ниже базара которая. Тогда никто особенно о чистоте не беспокоился. Золу из печек высыпали прямо перед домами. Канавки посередке улицы текли, канализация. Но я брезгливый был, а со мной за партой девочка сидела, всегда у нее руки грязные, ногти черные. Как-то купил я на перемене булки, съесть не успел и положил в парту. Смотрю, она что-то жует, пригляделся, а она отрывает от моих булок кусочки и ест. Вытаскиваю булки, а она уже все успела подергать. Я говорю: «На, ешь, я их уже не буду». Она обиделась, в общем, подрались мы. Потом мне стыдно было.
Иногда драться было необходимо. Был в магале один забияка, мой тезка Нариман. Раз мы с ним возле Кырхляр-Капы гуляли, а туда детей из детдома привели. И он ни с того ни с сего в одного из них камень кинул. Такую дикость я стерпеть не мог, позвал его в горы с намерением подраться. Правда, драка почему-то не получилась, покрутились с ним на скале и разошлись.
Помню период, когда кидаться камнями со стены по дороге из школы было правилом. Мы заранее, до уроков, набивали карманы камнями, чтобы потом не бегать, и выходили уже вооруженными. Но после одного случая я навсегда от этого отказался. Кто-то из толпы по чистой случайности метнул камень и попал в глаз какой-то старушке. Пытались найти виновника, в школе устраивали разбор. Никто не признался, но мне было не по себе, будто это я сделал. С тех пор камней в карманах не носил.
Зимой улицы замерзали, и мы сами мастерили, собирали санки и съезжали вниз. Локти и коленки от этих катаний не успевали заживать до самой весны. Еще мы с младшим братом придумали приспособление типа коромысла из прямоугольной доски и ремешков, чтобы носить с родника сразу четыре ведра воды. За водой иногда приходилось подниматься до самой крепости и стоять в очереди, с этим нашим изобретением ходить можно было вдвое меньше.
Как-то году в 59-м меня за водой отправили. Дали четыре ведра, поставили в очередь. А женщины в очереди своих знакомых вперед пропускают: «О, ты пришла? Я тебе давно заняла место» — и передо мной ведра свои ставят и оттесняют назад. Так я часа четыре простоял на морозе, сначала бегал, прыгал, радовался – снега много было вокруг. А потом подмерзать стал, да и темнеть начало. Уже и старший брат пришел за мной, а тут очередь подошла. Брат ведра несет, а я за ним как герой. Дошли до ворот, и тут брат на пороге поскользнулся и упал. Два ведра из четырех перевернулись. Тут я и расплакался от обиды.
Проект Светланы Анохиной