Напоминаю читателю, что речь идёт о книгах забытых, списанных, выброшенных в прямом и переносном смысле на свалку.
Безусловно, не я первый об этом пишу. Буквально на днях прочитал замечательную статью Константина Мильчина «Магический соцреализм» на литературном сайте «Горький» (gorky.media).
Цитата: «О забытых книгах принято говорить в режиме сожаления: мол, sic transit. На самом деле, забвение иной книги может рассказать об окружающем мире не меньше, чем её популярность. Именно это берется доказать Константин Мильчин в рубрике под витиеватым названием «Заслуженно забытые книги, которые, однако, могут быть интересны читателю и естествоиспытателю»».
Думаю, у вас теперь будет серьёзное занятие в Интернете, а пока вернёмся в газету и познакомимся с выброшенной книгой «Гуси-лебеди» поэта Николая Тряпкина (1918 – 1999 гг.). Сборник стихов издан в издательстве «Московский рабочий» в 1971 году тиражом 20 000 экземпляров. Магомед Рабаданов нашёл «Гуси-лебеди», как и «Чашу», в техническом помещении нашего издательства. Печать, как положено, на титульном листе и 17 странице библиотеки газеты «Дагестанская правда» за номером 3893.
В издательстве я работаю не один десяток лет и, конечно, помню, как в середине 90-х в корне изменилось отношение к журналистской профессии, архивам и библиотекам. И в «МД», и в «Дагправде» было время, когда преемственность перестала быть необходимой, и вместе с накопленным опытом людей на свалку были выброшены подобные книги.
Но «жив Курилка», и в наших солёных землях живут ещё «книжные черви». В былые времена это было достаточно грубое сравнение, но ныне каждому червю мой «респект и уважуха».
Да, книга оказалась на восьмом этаже редакции «Замана», а теперь спустилась на 88 ступенек – в «МД», на тот самый этаж, где, возможно, провела свои звёздные годы. Книгу читали и стихи использовали для публикации в газете, об этом говорят карандашные пометки на листах, но это было давно и неправда.
«Второе дыхание» открылось у самой книги, одной из 20 000, гуляющих по свету, а не у поэзии Николая Тряпкина, стихи которого не нуждаются в нашей высокой оценке, они не потеряли прелести и не потускнели от времени. Как говорил автор знаменитого «Песнослова» Николай Клюев: «Знак истинной поэзии — бирюза. Чем старее она, тем глубже её голубо-зеленые омуты. На дне их самое подлинное, самое любимое, без чего не может быть русского художника, моя «Избяная Индия»».
О Клюеве вспомнил не случайно. Раннее творчество Николая Тряпкина литературные критики советского периода сопоставляют с поэзией этого олонецкого стихотворца, которого назвали апологетом «сермяжной» правды. Такое вот, понимаете, клише, которое, спустя годы, кажется нелепым.
Предисловие к изданию написано поэтом и прозаиком Василием Журавлёвым, в литературе известным под псевдонимом Журавлёв-Печёрский.
Небольшой отрывок из его статьи:
<…> Были ли для такого «зачисления» (критики записали поэта Н. Тряпкина в разряд «мужиковствующих». – М. Г.) какие-либо основания? Да, некоторые основания, безусловно, были. Когда в середине сороковых — в начале пятидесятых годов на Парнас русской советской поэзии начал взбираться колхозный счетовод Николай Тряпкин, то одновременно с лучшими, вполне «своими» стихами он за собой поволок и таратайку, переполненную своеобразным реквизитом — знаками поисков некоего библейски-колхозного нового Назарета, омываемого водами легендарно-священной реки Иордан.
Что было, то было, и от этого никуда не уйдешь. Но…
Для Николая Клюева поиски своей «Избяной Индии» являлись делом почти безысходным. Без такого поиска ему было бы непосильно, с его пристрастием к смакованию вещей, изобразить тот замкнутый мирок крестьянина-единоличника, заимевшего наконец по воле Советской власти не только свое поле, но и свой крепко сколоченный домок с подворьем, заполненным личнособственной живностью и инвентариком, включая знаменитый по тем временам саксонский плужок и жатку нe менее знаменитой иностранной фирмы «Мак-Кормик».
Николай же Тряпкин, со всем порывом молодой опрометчивости заскочив на клюевскую поэтическую кочку, с самого начала где-то в подспудии понимал, что кругозор с этой кочки не столь уж и велик и что жизненные пути тщеславного «ладожского дьячка» и колхозного счетовода из Московской области мало в чём совпадают. Однако с облюбованного шестка слетать на грешную землю зело не хотелось, и наш поэт, видимо, не столько по разуму, сколько из-за наследственного мужичьего упрямства ещё некоторое время продолжал стоять на своем <…>
В «Гуси-лебеди» вошли три цикла стихов с названиями: «Излуки», «Сполохи» и «Золотой перстень». Три главы живой поэзии, которую я теперь никогда не спутаю с клюевской и любой другой. Описательность, или, как говорят художники, тщательная деталировка, у Тряпкина настолько объёмна, что образы, заложенные в строки, встают во весь рост. Даже не зная ничего о событиях прошлого, прикоснувшись к поэзии Тряпкина, можно писать живописные полотна. Для меня остаётся загадкой наивность людей, прошедших через голод, репрессии, войну. Сын крестьянина-столяра, которому пришлось бежать от «раскулачивания», пишет стихи, он продолжает верить в светлое будущее страны. Читателя завораживает слово поэта – исконное, чистое, глубокое. И даже пафос в его стихах мужицкий, с крестьянской верой в чудеса и культом человеческого труда, совершенно не раздражает:
Старый плотник с походкой солдата
Прокричал: «Запевай, мастера!»
И в ладонь, словно шейку гранаты,
Он зажал рукоять топора.
А кто в Советском Союзе не мечтал в 45 – 46 годах вырваться из разрухи и вдовьих одеяний, превратить страну в цветущий сад… Они выстрадали и Победу, и веру в лучшую жизнь.
Но не так безоблачен полёт гусей-лебедей. Одолевает чувство неустроенности, холодности русского мира, и это заложено в состоянии природы, в репликах героев стихов, в лихой браваде:
Тут не город Анжелос,
Не страна Бразилия –
Просто клунька да навоз.
Да моя фамилия.
Николай Тряпкин
***
Завивайся, берёзка.
Завивайся, кудрява.
Скоро в речке проснётся
Золотая купава,
Зацветёт, загорится
Да под солнышком ярым.
Закричит перепелка
Да под тем крутояром.
Завивайся, берёзка,
Заплети свои косы.
Чу! Спускаются гуси
На знакомые плесы.
И кого они кличут
Из-за дальнего поля?
И какие нам вести
Принесли из-за моря?
А кричат они — гуси —
На широких разводьях
О путях-перелётах,
О весёлых угодьях:
Что земля пробудилась
Для тепла и привета,
Что везде ожидают
Урожайного лета.
И что где-то у моря
Есть такая избушка,
А на ней примостилась
Золотая кукушка:
Закукует кукушка,
Глянет влево и вправо —
И в морях зацветает
Огневая купава.
И спешат пароходы
С наилучшим товаром,
И танцуют девчонки
Да по всем по базарам…
Завивайся, берёзка,
Дорогая подружка!
То кричит мое сердце —
Золотая кукушка.
1963
Горизонт
1
На «кукареку» плотничьей зари
Ты звонкую калитку отвори!
Проверь — в кармане ль трубка и табак,
Засунь топор поглубже за кушак.
И, вышагнув на первую ж ступень,
Прими, товарищ, непочатый день!
Пускай он снова будет грузноват,
Как с дота поднятый вчера накат,
Как из наката вытесанный брус.
Ты снова подкрути гвардейский ус
И у своих распахнутых ворот
Приветствуй заревой златоворот
Гудков к ремонту вышедших застав,
Жужжаний пасек средь медовых трав!
Пусть каждый цвет насытился вполне
Твоей же кровью, отданной весне,—
Ты с красною гвоздикой на груди
По желтым одуванчикам пройди.
2
И всякий раз, взлезая по слегам,
Ты салютуешь кепкою ветрам,
Выспрашивая дальних-то и знай:
«Ну, как теперь на волюшке Дунай?
Все тот же ль за Варшавским большаком
Бел-камень над порубанным дружком?»
Ты, закурив, соседу говоришь:
— А что-то вновь тревожится Париж…
Но почему ж с весёлым матерком
Ты вдруг о слегу брякнул кулаком!
Какою это радостью земли
Ресницы излучилися твои?
Трезвонист день. Раздёрнут небосклон.
И громкий мир лежит со всех сторон.
И, восходя на плотничьи леса,
Мы поднимаем кровель паруса
Над войнами, над пеплом и золой,
Во имя человечности простой.
3
Победоносцы в фартуках весны!
Мы синевою рек освежены.
И каждый мастер заново расцвёл
Здоровьем неба и тесовых смол.
Вот мы поём: «По брёвнышку! Смелей!»
И требуем размашистых кистей,
На счастье стран, как на карниз, кладя
Все краски отвоёванного дня.
Пускай без страха любит человек
Зелёную траву и белый снег…
О дюжий зодчий утренней зари!
Ты звонкую калитку отвори…
Август зашумел
Ты слышишь, батька? Август зашумел
Зелёными верхушками ракит.
Он веткой на берёзе пожелтел,
Он ласточкам о юге говорит.
Ты слышишь, батька? Август зашумел
Про то, что сам ты видел поутру:
Последний одуванчик облетел
За нашею усадьбой на бугру.
А будто бы — и ветер-то ручной
И пруд под селезнем безбурно спит…
И всё-таки — хлопочущей листвой
И парусит наш тополь, и шумит.
И ласточки вокруг снуют, снуют,
Заслышав дальний оклик журавлей:
Зелёный мир покинет свой уют,
Готовится сниматься с якорей.
Зелёный мир покинет свой уют,
Готовится сниматься с якорей.
И сизые дымки плывут, плывут
По косогорам скошенных полей.
Зелёный мир покинет свой уют,
Готовится сниматься с якорей…
И наши кузнецы куют, куют
Железные подошвы для саней.
А если так — давай, отец, и мы,
И мы своё в дорогу оснастим.
Возьми топор, поправь-ка до зимы
Колхозный склад, где жито сохраним.
А я наш домик обойду кругом,
Взяв паклю, конопатку и обух,
Чтоб не совал в пазы его потом
Хитрец мороз ноздрины белый пух.
И зазывать побаски на ночлег
Мы слепим звонкотрубный камелек.
На голубой простор весенних рек
Наш путь по вьюгам долог и далек.
1946
***
Первый снег, первый снег у ворот!
Не колышется провод лохматый.
В белый-белый зашла огород
В белой шубке отцовская хата.
И так весело ретушь — эмаль
Подсинила наличники снизу!
И лежит вологодская шаль
Над высокою бровью карниза.
Будто справилась в лыжный поход
В серебристой пороше Снегурка.
Будто сердце под пухом поёт,
А не звонкая печь-балагурка.
Я с обозом пройдусь дровяным
В эти дни по затихшим лощинам
И раздам перелескам седым
Согревающий запах овчины.
Я подъеду к речному катку
Заодно с ребятней посмеяться,
Как пристроится солнце к дымку –
За трубою в мороз отдышаться.
А сегодня в саду, под горой,
Знаю, пёс мой обнюхал заносы:
Не залёг ли русак матерой
В желобах водяного насоса?
И косой по задворкам села
Растерял второпях рукавички,
И теперь их надела ветла —
И в меху зазвенели синички…
Я скажу тебе светлую быль,
Если ты не прошлась по морозу,
Что горит самоцветный ковыль
На пригорках родного колхоза
И что самый хороший народ
Обновил первопуток мохнатый,
И я жду тебя здесь, у ворот,
Разгребая сугробы лопатой.
1951
***
Я живу у холодного моря,
За разводьями северных рек,
На открытом сухом косогоре,
На песчанике белом как снег.
У сосны, покривленной ветрами,
На последнем кругу журавлей,
За лесами, лесами, лесами,
На куличках у многих чертей.
Гонит море кудлатые чёлки,
Тараторит вдали катерок.
Я живу на рыбачьем поселке,
У конца всех наземных дорог,
У конца всех путей, у начала…
И сегодня, с проталин, вот тут,
Не сама ли весна прокричала,
Что буксиры на юг поплывут!
И не гложет вечерняя дума:
Далеко, мол, родимый порог…
Встречу гостя из красного чума
И разрежу стерляжин пирог.
А расцветку полярных сияний
Привезу я своим землякам
И рассыплю на майские ткани,
И девчонкам на ленты раздам…
И живу на крутом косогоре,
За разводьями северных рек,
У седого холодного моря —
Не чужой для него человек.
1955
В долинах пестрели…
В долинах пестрели зацветшие злаки —
А мы уходили.
В просторах шумели прохладные реки —
А нас провожали.
Тревожная песня. Военные годы.
Солдатские взводы.
В долинах пестрели зацветшие злаки —
А мы уходили.
Над нами стояло высокое небо —
А мы не смотрели.
За нами кричали задорные птицы —
А мы не слыхали.
Тогда ведь с тобою мы были солдаты.
Ты помнишь? Солдаты.
Над нами стояло высокое небо —
А мы не смотрели.
В ночах загорались прекрасные звёзды —
А мы воевали.
В лугах дожидались покосные песни —
А мы умирали.
Карпатские горы, дунайские воды.
Бои, переходы.
В ночах загорались прекрасные звёзды —
А мы воевали.
Но в травах горящих и в лавах кипящих
Мы к жизни тянулись
И в каждой пещере, бросаясь на зверя,
Людьми оставались.
И снилось нам это бессмертное лето
Из грома и света,
И в травах горящих, и в лавах кипящих
Мы к жизни тянулись.
Пускай же пестреют зацветшие злаки —
Мы все их покосим.
И что нам от крови багряные реки?
Ведь мы их не просим.
За снежные горы, за тёплые воды
Кочуйте, восходы!
Пускай же пестреют зацветшие злаки —
Мы все их покосим!
Переведём дыхание)