Место, где я живу, особенное. С одной стороны наши окна выходят на майдан, это такая небольшая площадь. Сейчас она машинами заставлена, а раньше вся жизнь жителей первого магала на ней, как на ладони была. Тут собирались, если родился ребенок, в армию провожали, свадьбу делали, поминки – все вместе. Вокруг самый разный люд жил, тюрки, русские, лезгины, была семья кубачинцев. И все со своими обычаями, которыми мы пропитались с рождения и уже не разбирали, где чей.
Мой папа Магомед-Тагир всю жизнь за рулем провел. Был случай, когда в его машине оставили целый чемодан дорогих вещей, одежды. Кто-то, наверное, невесте приданое вез. Папа только в гараже его заметил. Позвал диспетчера, опись составили и чемодан в камеру хранения сдали. Папа вернулся домой и лег спать, а под утро в окно затарабанили. Мужчины пришли. «Мы, — говорят, — в вашей машине оставили чемодан. Где он, отдавайте!» А папа так спокойно говорит: «Чемодан ваш в целости и сохранности. Подойдите к восьми часам туда-то, туда-то, вы его получите». Ну, они ушли, а в автопарк пришла женщина, чемодан забрала, даже спасибо не сказала.
А мама в детском саду на Буйнакской работала, нянечкой в ясельной группе. Один день я пошла к ней по какому-то делу. Захожу, а посреди комнаты стоит мама такая высокая, худая и вся облеплена малышней, которая плачет и кричит: «Тетя Мушкюназ, тетя Мушкюназ, возьми меня на ручки!» Я остановилась на пороге и говорю: « Мама, что это, это же сумасшедший дом!» А она смеется. «Без мамы скучают. Ну и я, – говорит, – их по одному беру, подержу, поглажу и ставлю на место, а потом следующего беру». Добрая мама была, не могла детей без тепла оставить.
Через дорогу от нас жил Мешади. Так называли тех, кто совершил паломничество в Мекку, тогда они пешком шли туда и обратно, их были единицы, и их все знали. Мешади был сапожник, мы бегали к нему со своими туфельками, он нам их ремонтировал и денег не брал. Мастерская была у него прямо в доме, на первом этаже. Тут, на майдане, он тутовое дерево когда-то посадил. Когда мы были подростками, оно уже было огромное. Отменный был тутовник, крупный, белый. Теперь только пенек остался, а может, уже и его нет.
Еще у нас Сейиды жили, это люди такие почитаемые, как святые почти. Если к девушке сватался парень из этого рода, она не отказывала, это за честь для нее было. А счастлива будет или мучиться придется всю жизнь, никто не думал и ее желания не спрашивал. Тут рядом бабушка жила из этого рода. К ней много людей ходило, говорили, она желания исполняла, лечила. Ей подарки носили, кто посуду, кто конфеты, можно было просто халву сварить, поверх хлеба положить, все принималось. Часто приходили бездетные женщины, детей просили.
За этим же на кладбище Кырхляр ходят, люльку каменную качать. Мне в молодости сказали через все 40 могил перепрыгнуть, помню, прыгала. А когда шли обратно с тетей через крепостную стену, тётя ещё сказала: "Смотри, даже на этих каменных стенах, на высоте, деревья выходят, зарождается жизнь. Дюджарада, значит, получается, рождение новой жизни. И у тебя должно получиться".
Напротив наших ворот шиитская мечеть и каменная рука над входом. Это сами жители магала создали. Кто камень привозил, кто еще чем помогал. Так своими руками и возвели, а потом сами следили за порядком. Она даже в советские годы не закрывалась. А вот другая мечеть была повыше, много лет заброшенная стояла, и там вся окрестная детвора лазала, через дырявую крышу сверху прыгали. Во дворе армянской церкви так вообще автопредприятие было, автобусы стояли, а по периметру в домиках люди жили. А в церкви, до того, как ее армянская община выкупила, ни окон, ни дверей не было. Жила там во дворе одна женщина, тетя Ира, высокая такая и очень крикливая. Вечно стояла возле этого гаража и, как увидит меня, так кричит: «Опять эта цыганка идёт!» Я-то на улице весь день, загорелая, смуглая.
И другая Ира была, тоже русская, в проулке позади нашего дома жила. Ее дядя Юнус из армии привез. Они оба почему-то тоже не любили детей и ругали за шум под окнами. Зато этот Юнус пел своей Ире очень красивые азербайджанские песни, сильный голос был, красивый. А мы ходили подслушивать, как он поет.
Еще в нашем тупичке жила одна семья. Как мужа звали, я не помню, он местный был, а жену свою, тетю Асю, из Ленкорани привез, тоже из армии. У их сына Альмерана был велосипед, а у брата моего Новруза не было, он вообще очень домашний был, с детства музыкой только интересовался и фотографировать любил. Но покататься-то хочется, вот они и менялись – один катался, другой щелкал, и оба оставались довольны.
А потом тетя Ася вдруг затосковала по родине и решила туда вернуться вместе с семьей, конечно. Помню, как мы проводы им устроили, а потом всей улицей на вокзал пошли. Одних девчонок человек 20, все с их дочкой Адылей дружили. Но что-то у них там не сложилось, и их потянуло обратно в Дербент. Наверное, наш город все-таки притягивает.
Еще были у меня в школьные годы две подруги – Зарема и Наиля. Мы тогда бедно жили, папа сделал аварию. У Заремы самой в семье 9 детей было, папа охранником на хлебозаводе, а потом на маслопроме работал. Это хлебозавод, что по III Интернационала, от него запах на весь район хлебом и булочками был. Ну и Зарема угощала нас этими булочками. Еще сырки он приносил с изюмом, сметану. А её мама на все семейство налепит вареников с творогом, наварит целый таз и ставит перед нами – своими детьми и чужими. Наедались все!
Помню, когда в прокат вышел фильм «Золото Маккены», все на него стремились попасть, но билет был целых 2 рубля! Вот Наиля мне предлагает пойти, а я говорю — денег нет! И она купила билеты и повела меня в кино. И на выпускной дала красивую гипюровую кофту и сделала мне причёску, хотя даже родным сестрам не разрешала брать свою одежду.
Брата моего Новруза родители сначала привели в мою школу, в 8-ю. Директор ему на портрет Лермонтова на стене показывает и спрашивает: «Кто это?» А он домашний у нас, в садик не ходил, откуда ему знать. Так директор его и не приняла, отдали в 18-ю.
Чуть повыше нас жили сестры: младшая, Надя – такая была пампушечка, беленькая, красивая, мы ее бабушкиной дочкой называли, ее всегда кашей манной кормили, и Таня, старшая – та была красавица. Вот за ней бегали ребята толпами, они всё время толкались у дома и кидали камни к ним в окошко, вызывали её. Но она не выходила никогда. Отец ее, дядь Володя, выходил, гонял их. Да, еще третья сестра была, Вера, тоже симпатичная, и замуж по любви вышла, что в те годы редко было. Увидели девушку, узнали, что семья более-менее приличная, и шли сватать. Обычно девушку и не спрашивали в те времена.
Свадьбы – это отдельные церемонии, я их до мелочей помню. В специально назначенный день невесте носили партал-кясан, то есть одежду, личные вещи. Вся родня нарядная, с музыкой и полными подносами приходит в дом невесты. Сначала музыка играет, все танцуют, а потом назначенный человек начинает демонстрацию – по одной достает вещи и всем показывает, вплоть до нижнего белья. И все охали и восторгались. Для нас, детей, кульминация была, когда давали чай с печеньем! Ради этого мы и терпели весь этот обряд.
А за день до свадьбы все родственники жениха несли в дом невесты хну и еще какие-то прибамбасы, называется хIина-апаран – невеста и ее родственники, кто хочет, должны были помазать ладони и ступни хной. К этому шествию люди наряжались в смешные наряды и шапки, настоящий карнавал был. Тетя Рания играла на гармошке, а Тарлан, внук дяди Мешади, стучал в барабан. И все шли и кричали «Ура-ура!»
Плов на всех гостей заказывали у двух-трех женщин, его два вида было — с зеленью и с баклажанами. Единственное угощение на свадьбах. И еще стакан айрана – чтобы запить. Но даже эта еда тогда была роскошью, надо было успеть за стол, чтобы соседка из твоей нимчи – такой металлической плошки, не успела плов съесть. А ведь и такие были – раз-два ложкой, а ты только к столу пробралась. Даже невесту никто особо не ждал, когда она на место после своего танца сядет, все напролом неслись к столам.
А каждый вечер на больших камнях перед воротами рассаживались бабушки – Сеибаджи, Тагра, Асият, Дуньяназ. Сколько себя помню, сидели, и каждая у своего дома. Просто смотрели перед собой, иногда переговаривались, но больше молчали. Будете смеяться, наверное, но для меня вот именно эти бабушки, их лица, руки, их молчание – это то, на чем стоял и будет стоять Дербент.
Рубрику ведет
Светлана АНОХИНА