От других мне хвала – что зола,
От тебя и хула – похвала.
Анна Ахматова. 1931
На серых улицах весна. А мозг сверлит мыслишка — остановись, остановись. Но поздно пить «Боржоми», поезд набрал скорость, и все сомнения раздавлены ритмичным стуком колёс.
Но было время, как сутки напролёт одержимая фантазией рука размеряла пространство времени в мастерской на Батырая. Остановившегося времени. И всё, что происходило за пределами, казалось непостижимо большим и не про меня. Одна из загадок человеческой натуры.
А всё просто – молодость, бесконечность жизни, кружева любви… Вот она где — возвратная точка, откуда выскакивает моё «остановись, вернись».
Но день за днём выстраивается пирамида существования. Слово «существо» холодное и заземлённое, но важное для собственной самооценки. Недовольство собой, тем, что приходится брать с поверхности, без счастья первооткрывателя, без усилия. Возможно, это неведенье и до вашего счастья тысячи голов кричали подобное. Но кто не ошибался!
Странное дело. Хочется отбросить опыт, знание профессии, забыть вымеренный шаг и перейти на безудержный бег в дистанции на десять, пятнадцать километров. Взять в лоб Тарки-Тау, как это было в двадцать лет. Но теперь вроде как думаешь: «Слабо!»
Перемещений в пространстве не стало меньше, и ноги по-прежнему чувствуют нагрузку от ходьбы. Шаг срывается на бег в минуты, когда слышишь дробь барабанных палочек: «Вперёд, вперёд, вперёд!»
Но в том-то и дело, что хочется остановиться и окунуться в безвременный творческий процесс. Отключить телефон, закрыться в мастерской, чтобы почувствовать себя по-настоящему счастливым. Вот так, на определённом круге, человек возвращается к утраченному и недооценённому в прошлом. Нельзя убежать от своей сути, от родных барабанов. Но кто может это знать наверняка в свои двадцать лет?
Близкие
К чёрту тоску и сожаления о том, что могло быть и не пришло. Мною замечено, что подобные тараканы сбегаются в голову под конец дня. А сейчас за окнами Дагестанского филиала Российского фонда культуры полное солнце, весенний день и ветер, махачкалинский ветер, которому под силу вдуть и выдуть из вас любую дурь. Ну и пожалуйста.
Радость врывается в сердце букетом сирени, высвечивая в телефонной трубке имя близкого человека. Как хочется, чтобы это чувство было только светлым, не покидало нас в разлуке и оберегало от неминуемых потерь. Чтобы наши близкие жили долго-долго…
Гадание на кофейной гуще
Центр культуры, а это название не по документам, а по сути прочно закрепилось за зданием возле площади, за многофигурным памятником революционеров-подпольщиков, будет оставаться таковым, пока варится кофе у Луизы Карповны Гавриловой. Все, кто попадает в эту тихую гавань и причащается к Фонду чашкой чёрного кофе, знают точно, где Центр культуры.
Небо потихонечку тускнеет и превращает белёсую венецианскую штукатурку комнаты в желток. По стенам ползут тени деревьев, и открытая створка окна стукается о деревянную подпорку. Прохлада заявляет о себе «ещё не лето». Моё письмо временно прерывается, пора в дорогу. И рванный ритм будет на пользу мыслям. По изгибу парадной лестницы спускаюсь вниз. Свет выключается, и остаётся довериться ритму шагов, чтобы в темноте не промахнуться мимо ступенек.
Внизу охрана готовит стенды к 9 Мая. Гигантская Георгиевская лента будет украшать фасад Дома дружбы. И всё-таки Центр культуры лучше.
Так похожа эта лестница на мою жизнь. Уходящие вдаль года были наполнены вторыми и третьими смыслами, которые лучше понимаешь сегодня.
Ушедшее не вернёшь, но, вращая кофейную чашку, наблюдаю, как медленно стекает по стенкам гуща, и в ней пытаюсь узреть нечто скрытое, знаковое.
Вот заплясали маленькие человечки, деревья, пирамидки. Человечки явно женского подобия, их много и все разные. Где-то большие и фигуристые, несколько полустёртых и много пляшущих. Не знаю, что это сулит.
Ночью мне снились милые, забытые лица. Они были на расстоянии вытянутой руки, но, как ни старался, пальцы мои не дотягивались ни до одной из сидящих в комнате. Тогда я стал искать дорогу к центру, где, как мне казалось, есть возможность дотронуться до каждой. Не было слов, не было много охристо-золотистого. Мне много лет не снилось мамино лицо, а тут просто открылись её зелёные глаза и я услышал забытый певучий голос:
А звёзды тихо падали,
когда цвели сады,
О будущем загадывал,
о свадьбе думал ты…
Свадьба моя случилась совсем не весной, а 13 января 1995 года.
Ещё жива была бабушка Майминат, которая после падения зимой с железнодорожной насыпи получила сильную черепно-мозговую травму и лишилась памяти. Она вернулась в детство и называла нас именами давно ушедших родственников. Указывая в сторону Тарки-Тау, выговаривала другую, известную в Лакском районе, гору — Вацилу.
Мамины глаза
В юности бабуля была первой красавицей в Кумухе и отличалась упрямым характером. Поперёк родительского решения она сбежала с любимым человеком и потом так и не вступила на отцовский порог. Общение с матерью и сёстрами происходило на нейтральной полосе. Лет десять назад лакская писательница Курзи Кажлаева вспомнила сцены ухаживания моего деда. У Вали-Жула Керимова был единственный в Кумухе велосипед, на котором парень приезжал к роднику. Она была маленькой девчонкой и удивлялась: «Ну что эта красавица в нём нашла!»
Дед погиб в 43-м от руки бандитов, грабивших мирные обозы. Бабушке рассказали всю правду только в 46-м. Родственники, хоронившие деда, пожалели молодую вдову и смолчали об изувеченном теле.
Она пережила и второго своего мужа. Выходец из лакского селения Хури, Сагид-Баталл Шейхов был мастеровым, прошёл войну до Берлина, наградами своими никогда не щеголял и умер в конце семидесятых.
Не знаю, как там на самом деле было и что заставило взрослого, женатого человека бросить семью и уйти к молодой женщине с тремя детьми. Могу сказать только то, что я чувствовал в детстве от этого старого, пропахшего перекисью и канифолью человека. Он стал для меня дедом на все времена. В его колючих усах, лихо закрученных кверху, было столько утешения. Набегавшись по двору, я забирался на лавку, где он пил из самовара чай, клал голову на его колени и моментально засыпал. Никогда после сон не приходил так быстро.
Мы приезжали к бабушке на каникулы, и в детской памяти отпечатались летние картинки, как возвращался Сагид-Баталл под вечер из своей мастерской на рынке с полными авоськами фруктов и полосатым «астраханским» арбузом, в которых он знал толк. Ходил он в безукоризненной чистоты костюме и фуражке, скроенных по образцу послевоенной моды.
Запомнилось, как он был у нас в Димитровграде, наши прогулки по заснеженным улицам соцгорода. Люди оборачивались на человека в бобровой шапке и пальто, отороченном тем же мехом, похожего на купца, сошедшего с пожелтевшей дореволюционной фотографии.
Так всё-таки это была любовь? И у них родились два сына — мамины младшие братья, один из которых в 90-х чудом остался жив во время первой чеченской войны.
Возможно, хорошо, что она не осознавала действительности. С неё хватило бы пережитого в 40-х.
Послевоенный Грозный сохранился у меня дома в фотографиях с конца сороковых годов. Фонтаны, набережные, мосты, розы, с памятником Сталину на центральной площади, с построенным позже цирком. А кроме того, уличные, дворовые, где утро начиналось со скрипа ставень и трамвайного звона.
По соседству с бабушкиным двором в подвале была фотомастерская, и иногда фотограф снимал детишек бесплатно. И у мамы была своя фотосессия, для которой она тайком перешила платья старшей сестры, за что под утро получила нагоняй от матери.
Мама. Вместо своего имени Рая предпочитала, чтобы её называли Раиса. Когда они с отцом женились, свадьба была очень маленькой. По нынешним временам так даже сватовство не проходит. Всё очень скромно. Расписались и через неделю уехали на среднюю Волгу, где отец и его старший брат работали в закрытом ведомстве, как говорили раньше, среднее машиностроение. На самом деле они стояли у истоков крупнейшего в мире НИИ ядерных реакторов, который заложил академик Курчатов. Закрытый город Мелекесс построили в десяти километрах восточнее в сосновом бору. В 1974 году соцгород получил имя болгарского коммунистического лидера Георгия Димитрова и стал называться Димитровградом.
Город, в котором небо висело на верхушках сосен и природа была приближена к человеку максимально близко.
Папа привёз молодую жену в однокомнатную квартиру, в которой, кроме плиты и пустого холодильника, ничего не было. А вечером произошла вторая свадьба. Завалили человек тридцать молодых детин. Стол накрыли прямо на полу, как бы достархан. Откуда-то появились с кастрюлями и сковородками соседи. И мама танцевала с высокорослыми физиками под ритм русской лезгинки, разметав по сторонам свои длинные чёрные косы. Косы ей пришлось состричь перед рождением моего младшего брата Арсена…
***
Мамины глаза укрывали от всех ненастий, и тяжело осознавать, как слеп и невнимателен был к ней. Мама, мама…
(Продолжение в следующем номере).