Я вам так скажу — Дербент моя невостребованная любовь. Папа мой Александр Бенционович был председатель колхоза, а мама Тамара Натановна – врач. Она из очень состоятельной семьи, их род жил в Дербенте лет 300. Занимались торговлей, развозили товар по селам, делали коммерцию, одним словом. А тут революция, и моих раскулачили, как и многих других. Тогда ведь как было – заходил в дом НКВД (все наши были, дербентские, разве что двое-трое приезжих), вытаскивал человека из дома и забирал к себе. А там уже сажали на лед – если не принесешь золото – будешь сидеть, пока не подохнешь. Моего деда вот так сажали и еще одного. Бабка сразу бросилась, отнесла все: «Все забирайте, отдайте мне моего мужа!» Моего отпустили, а второй — нет, не сдался. Ну, и выпустили его все же, он долго и сильно болел после этого. Мой дед, хоть и отделался от НКВД сравнительно легко, но рано умер, и бабушка одна поднимала четверых сыновей и дочку – мою маму.
До 7-ми лет мама ни слова не знала по-русски. Ее отдали в еврейскую школу, но моя бабушка, она была женщина властная, сказала: «Нет, так не годится, надо Томочку в русскую школу!» В новой школе мама сначала не понимала ничего, ей соседка-двоечница переводила, что учитель говорит. А потом освоилась и закончила школу уже с отличием. Тогда не было золотой медали, был диплом, дающий право поступать в любое высшее учебное заведение страны. Она поступила в Бакинский мединститут. Но это был 1941 год, началась война, и мама перевелась в Махачкалу.
Я родился на жактовской квартире, в общем дворе по улице III Интернационала, это под магалом практически. Но очень скоро родители купили участок с домиком-развалюхой в переулке Свободы (ныне Бестужева-Марлинского), это тогда была окраина города. Прежний хозяин, какой-то русский инженер-путеец, уезжая из Дербента, оставил «наследство» — два мешка книг. Можно сказать, все мое воспитание и образование пошло с этих двух мешков. Когда я перечитал все, оказалось, что у меня уже какая-то зависимость от книг. Тогда я пошел и записался сразу в 5 библиотек. Как-то мама рассердилась, то ли двойку я принес, то ли еще что – пошла и выписала меня отовсюду. Но про одну библиотеку она просто не знала. И я продолжал нырять в книжки.
Как положено во всякой приличной еврейской семье, ребенка, то есть меня, стали учить музыке. Купили скрипку, отвели в музыкальную школу рядом с домом. Преподавательница была хорошая, осетинка. Со мной учились Фимка Ягудаев, Виталька Зотов, Полина Вайнштейн, Низами… вот не помню его фамилию. Но, кажется, я был единственный, кто ненавидел и школу и скрипку. Когда я шел в эту школу, мама стояла у окна и провожала меня взглядом, а с забора мне уже махали пацаны: «Илюха, айда на море!» Я заворачивал за угол и о школе забывал. Если б мне сказали, что я стану музыкантом – смеялся бы, как больной. Но через несколько лет, когда я уже был студентом, как-то парень один взял гитару и начал петь «Битлз». Я поглядел, как он кладет руку на деку, как берет аккорды, и научился за два часа.
Так вот, мы, как и все почти дербентские пацаны, пропадали на море весь день. Брали помидор, зубчик чеснока, и слаще этого помидора не было ничего. Наши пацанские развлечения были не всегда безобидны, могли залезть в чей-то подвал, своровать варенье. Ну, из озорства. Или вот, когда папа с мамой спали, я мог привести друзей тихонько в сад, и мы обирали деревья. Так было интереснее!
В 50-е все ждали войны. Это тоже было интересно. Вдруг объявляли воздушную тревогу, все зашторивали окна, одеялами завешивали. Среди ночи могли дяденьки прийти в кителях и сказать, что свет пробивается. Василий Филиппович прекраснейший мужик, историю у нас вел, он всегда с пеной у рта рассказывал про левых уклонистов, еще про кого-то, и я с замиранием сердечным думал – как бы я жил в то время? Как сумел бы разобраться, где антипартийная группировка, где что.
Иногда сладким запашком анаши тянуло с лавочек в парке, но наших ребят это увлечение миновало, помню только, песню пели «Караванщик Али забивает косяк». А вот у моей мамы на участке жил калека без ноги, его в больнице еще подсадили на морфий. И вот он каждую неделю приходил к маме, ему кололи морфий, он расписывался и уходил. Зарегистрированный наркоман, на Кобякова он жил, лет на 10 старше меня. И таких в городе было человек 8 — 10. И они все стояли на учете.
Самый безбашенный у нас был Борька Ширинов. Неуемный характер у него был, прямо протуберанцы эмоций. Сидим раз на скамейке, и тут он вдруг соскакивает, бежит через дорогу, а там идет мужичок какой-то, и Борька начинает его бить. Ни с того ни с сего. Потом приходит и говорит: «Ну все. Я успокоился!» Прожил он недолго, лет 25, наверное. Его утопили потом, бедного. Последнее время я очень часто таких людей встречаю. А раньше он был один на весь Дербент.
А какие у нас были девушки! Смотреть на них невозможно, красота слепила. Белочка Израилова, редкая красавица. Тогда Дербент был смуглый и в теле, немного шоколадный, кофейный. Город невообразимо красивых женщин. В одном движении глаз, губ, повороте головы – изумительная прелесть. Мой друг женился, я не был на его свадьбе, а потом приехал, пришел поздравить и не мог на молодую его жену смотреть, такая красивая!
В Дербенте еще очень любили давать прозвища. В еврейской общине почти у каждого было. Джентльмен, Падла, Канарис, Чомба, мы людей иной раз знали не по имени, а по прозвищу. Тарзан еще был. Мурзилка. Не знаю, как они возникали, мне в этом плане «не повезло», в школе звали Ильф, от имени моего пошло. В армии — Дракон. Не прижились оба.
О студенческой жизни в Москве рассказывать не стану. Москва меня, конечно, потрясла. Но Дербента мне не хватало. В Дербенте всегда были теплые глаза, Дербент был понимающим городом, в Дербенте всегда улыбались. Но, когда я в 1971-м вернулся, все мне казалось надоевшим, провинциальным. Думал – мне бы перекантоваться до лета, а там уеду. И тут ко мне подошел парень один, говорит: «Я слыхал, ты играешь. Я тут организую ансамбль, приходи!» А я такой на понтах: «Да кому вы нужны!» Но пошел с ним на их репетицию, делать все равно нечего. Он меня привел, получается, а сам через месяц уехал в Турцию. А я уже схватился, и бросить стало невозможно. Хорошие ребята у нас играли. Ударник Шамуил Осипов, на гитаре Дима Пугин, на басе Володя… забыл фамилию, он сейчас таксистом работает, на органе Гарик Петросов, я играл на гитаре, на скрипке и еще пел. Мы назывались ВИА «Лучшие годы», нас любили, везде приглашали. А мы старались соответствовать. Я все волосы отпускал, хотел, чтобы как у Джона Леннона. Но волос не рос, а как-то клубился сзади. И я нервничал. Вся картина классического хиппи рушилась.
Организовывал наши концерты горком комсомола, входной билет стоил 50 копеек. И к нам даже не сильно придирались из-за репертуара, настолько мы были модными. Тогда в Дербенте точками сбора были кинотеатр «Родина», там взрослые мужики собирались, лет за 30, и жилдорклуб. Алик Арабьевский врубал музыку, она лилась из репродуктора «колокол», и вся толпа тусовала, дожидаясь начала сеанса. А еще в парке железнодорожном была прекрасная танцплощадка и играл духовой оркестр. Мне тоже довелось там поиграть. И с тем же оркестром ходил на парады и «жмуралабал» на похоронах.
С инструментами было туго. В магазине, который мы называли магазин Нури — по имени продавца, страшного, кстати, антисемита, продавались барабан и гитара дохлая. Лучше было с записями. Старые рентгеновские снимки я доставал в Махачкале, один знакомый помог, прямо поверх чужих скелетов и писали. Иногда в студии звукозаписи у Лапши, это был мужик лет сорока, поджарый такой, высокий, всегда улыбался, жил на углу, чуть ниже церкви. А иногда у еще одного парнишки на Кобякова. Как-то я из Сухокумска привез огромный магнитофон бобинный, отнес его ему и некоторое время блаженствовал. Он мне все, что нужно, записывал. А потом в 1975-м году как-то – раз! – замкнуло электропроводку и всё сгорело. И мой магнитофон, и прочее.
Сейчас я думаю — мы вот перепевали все новые песни — «Королеву красоты», «Черный кот», из «Машины времени» пели, и совсем не понимали, какая это красота – мугамы. Раньше их крутили по радио в час дня, и мы носы воротили. А в них вся суть Дербента. Они так с его укладом срослись и ритмом, с вязкостью времени, заснувшего между крепостных стен, с этими переулками тесными и кривыми, что разорвать никак нельзя.
Рубрику ведет
Светлана АНОХИНА