Мой род очень древний, один из предков Наджаф-бек занимал должность назира при Фатали-хане еще в XVIII веке, я его потомок в шестом поколении. А муж мой – седьмое поколение от самого Фатали-хана. В нашем роду и известный ученый, профессор Санкт-Петербургского института восточных языков Мухаммед-Али Мирза Казим-бек. Кстати, я общалась с его прямыми потомками – внучкой, она жила во Львове. Дочь Казим-бека Ольга вышла замуж за сына князя Баратынского, а сын Александр был женат на племяннице Льва Толстого. Я всю родословную нашу знаю, и сама генеалогическое древо за три века составила.
Отец мой рассказывал, его дедушка по матери, его звали Хаджи-Керим – был крупным торговцем. Всегда ездил на ярмарку в Нижний Новгород и оттуда привозил сюда товар на продажу. Он с собой свою прислугу возил, которая ему готовила, обстирывала, обслуживала. И однажды он сказал своему слуге в Новгороде: «Я немного вздремну, а ты мне приготовь хинкал». И пока слуга готовил хинкал, он уснул и не проснулся. В Новгороде его и похоронили. Сыновей не было у него, одни дочери, некому было приехать и забрать.
Отец моей матери был сапожником, его звали Кяльби-Гулам. Мастерская у него была в доме, где он жил, на Пушкина, номер 77 или 79. Я помню этот дом. Двор большой, вымощенный камнем, а посередине – бассейн. Оттуда в теплое время кружкой черпали воду и умывались над тазиком. Аллея красивая, виноградник. Я любила собирать там виноград. С улицы парадный вход был, три ступеньки, большой коридор, вокруг веранда шла. В этом коридоре стояли три печки. У дедушки трое сыновей было, и у каждой невестки свой уджах – самодельная печка, чтобы спора между ними не возникало. Их топили дровами, чай ставили, готовили.
В нашей комнате стояли две железные кровати. Одна большая для отца и маленькая – для меня. Для третьей кровати места не было, и мама спала на полу, на матрасе. Комната, хоть и большая была, но мы там и готовили, и ели, и спали. Помню, что она была светлая, в целых три окна, с кружевными занавесками. Подоконники широкие, и на одном стояла мамина швейная машинка «Singer».
Купаться мы ходили в ханскую баню, в любой женский день. В бане все женщины были в «фита», кусок ситца или сатина, обязательно красного цвета. Чтобы помыться, ее разворачивали, мылись и тут же заворачивались – так, чтобы никто не видел обнаженного тела. На море тоже в фита купались, а снизу штаны надевали.
В определенные дни в баню приводили невест, специальные женщины их купали, была маленькая комнатка, где невесту очищали от лишних волос и мазали хной ладони и ступни. Потом девушку вели домой, и ее никто не должен был видеть до самой свадьбы, целых 7 дней. Когда свадьба закончится, забирали в дом к мужу, и оттуда тоже можно было выходить только через 7 дней.
Сначала отец был женат на двоюродной сестре и жил в Махачкале. Но что-то он не поладил с ней и вернулся. Тут один родственник познакомил его с мамой, и в 32-м году поженились. Маме тогда был 21 год, а отцу уже 38.
Первой у них родилась девочка. Ей был год с небольшим, когда она не проснулась утром… Потом появился брат. Он корью заболел. Но тогда люди неграмотные были – у него высокая температура поднялась, а они укутали его и положили у печки, чтобы пропотел. Он, бедный, испекся, умер.
А я в 37-м году появилась. Отец тогда в магазине работал, на базаре. Там на углу был большой магазин: галантерейный отдел, отдел тканей, отдел обуви и отдел моего отца – скобяной.
Папа был среднего роста, но мне казался огромным. Всегда носил костюм с рубашкой, а галстуки не любил. Мама на дверце шифоньера изнутри прибила два гвоздика и протянула нитку, на которой висели папины галстуки. Разных цветов, длинные, короткие – но я вообще не помню, чтобы он их надевал.
На фоне общей бедноты папа был состоятельным. Но он никогда не зазнавался – за свой счет организовывал похороны и поминки соседей, а мама, если приготовит что-то вкусное, посылала меня угостить соседок, чьи мужья погибли на фронте. Была одна такая, Мешед-КIаниз, у нее было шесть девочек и два мальчика. Помню, дядина жена подоит корову и мне молока нальет. А я немного отопью, а остальное этим девочкам отнесу. В коровнике стояла большая бочка, полная корма — когда овса, когда пшеницы. Я, чтобы никто не видел, пробиралась туда, собирала зерна в миску и тоже несла подружкам. Мы их через сито просеивали, жарили на печке и ели.
В первый класс я пошла только в 10 лет, в 47 году. Из-за войны отец не отдал меня раньше, и я сидела дома, играла в куклы. У меня была настоящая кукольная мебель – шифоньер, кроватка, комод. Кукол мы шили сами: обматывали 5 копеек тряпочкой, рисовали глаза, пришивали руки, ноги, шили наряды. Имен я куклам не давала, а просто называла «гелин» – невеста.
Но спокойной тихой девочкой я не росла. Мне лет 10 — 11 было, когда мы по специальному пропуску пошли в Сад что-то отмечать. Там было застолье: отдельно для женщин, отдельно для мужчин. Они под черешней постелили ковер, еще скатерть, а на скатерти – еда, напитки. Сидят, пьют, разговаривают. А я подкрадываюсь к ним и на дерево залезаю, отец меня выгоняет, я не слушаюсь и лезу опять. И тут ветка подо мной ка-а-ак хрустнула и как сломалась! И я сваливаюсь прямо на середину скатерти. Досталось от отца, конечно.
Я и с уроков убегала и сидела до их окончания в горпарке, а потом как ни в чем не бывало шла домой. Мама и била меня, и наказывала, бесполезно. Папа уговаривал: «Учись хорошо, я хочу, чтобы ты врачом стала». Но я как 8 классов закончила, так сказала: «Все, больше учиться не буду». И до самого замужества по деревьям лазила и с мальчишками в лото играла.
В школе я дружила сначала с одной девочкой, еврейкой, Беллой. Но в гости к ней меня мама не пускала, потому что Белла далеко от нас жила, на Буйнакского. Мама так говорила: «Подруга бывает только рядом, а не далеко». Еще у меня были подруги Тома и Алла. С ними мама меня даже в кино отпускала. У Томы мама была самой красивой в нашем районе – осетинка, тетя Мадина. Высокая, стройная, волосы длинные. Она была портнихой, мне платья шила. Одно — из розового маркизета, юбка татьянкой, как я его любила! И из шотландки, в клеточку было, я даже в нем сфотографировалась.
Были в городе девушки легкого поведения. Но почти всегда из города уходили, им проходу не давали – упрекали, вслед что-то кричали оскорбительное. Была одна артистка, Мушкулят ее звали, в азербайджанском театре пела и играла. Ходила сильно накрашенная, брови черным красила, ярко одевалась. Все говорили: «Мушкулят гяльды, чикиль-чикиль». Отступали, чтобы она прошла.
В те годы молились только старики, а мои родители не молились. Я ходила читать Коран к старшей биби – отца сестре. Прятала Коран подмышкой, чтобы никто не видел, и шла. Мне тогда было 16 лет. До этого я пионеркой была, но в комсомол не вступила.
Был такой случай. Жила в магале женщина – обыкновенная, безграмотная, а ее муж — партийный. Он уехал в командировку, а она сыну сделала обрезание. Муж вернулся и запаниковал – если кто узнает, его могут с работы выгнать. И вот он получил повестку явиться к главе Дербентского района, не помню его фамилию, но знаю, что еврей был. Стал жену ругать: «Вот что ты наделала!» Жена говорит: «Тебя вызвали, а пойду я». Зашла в кабинет к главе, он говорит: «Зачем ты это сделала? Теперь твоего мужа исключат из партии и с работы уволят». Она ему: «Мужа моего не было, захотела и сделала. Сними штаны, посмотрим, ты сам обрезан или нет, тогда моего мужа увольняй!» Он выгнал ее из кабинета, и мужа в покое оставили.
Дербент люблю, ни на что его не поменяю. Тут воздух свой. Меня только сюда тянет. Иногда езжу в Баку, к племяннице, ненадолго совсем. Она говорит: «Что тебе дома делать? Оставайся здесь хоть на месяц». «Не могу, — говорю, – мои твердые шерстяные матрасы сердцу ближе твоих мягких пуховых». И в Дербент возвращаюсь.
Рубрику ведет
Светлана АНОХИНА
One Comment
Асаф хан Губалы
У нас в роду нет таких людей и никогда не было. Эта женщина приврала. Я прямой наследник рода Фатали хана.