Знаете сказку про Золушку? Почти про меня всё, только принц не прискакал. Маму свою не помню, она умерла, когда я была маленькой, а отец Мешади-Эйнулла Якубов женился снова. Его семья приехала в Дербент из Ирана, они крестьяне были. Мама была дербентская и, когда отец ее звал уехать к нему на родину, отказалась и от астмы тут умерла.
Мачеха Хаджи-Ниса была бездетная. Она воспитала дочку деверя и выдала ее замуж за моего брата, а сама вышла за моего отца. Годы тогда были тяжелые, и в школе мне учиться не пришлось. Полкласса в первом проучилась, полкласса – во втором в азербайджанской школе. Поэтому читать могу только по-азербайджански, а на русском лишь говорю.
Гулять с ровесниками на улице, веселиться мне тоже не пришлось. Только выйду немного около дома посидеть, а мы жили во втором магале, как мачеха кричит: «Сура, иди муку сеять!» Шла сеять, по два пуда муки каждый день. Мачеха делала хлеб, пекла его во дворе, в тандыре, а потом я несла его в столовую или на рынок продавать. Прибегала и снова бралась за работу: дом убрать, палас подмести, снова муку просеять, приготовить на завтра.
А тогда, в послевоенные годы, с частниками боролись и продавать ничего не разрешали. Как-то иду я с хлебом, всё продала, один хлеб всего остался. Тут милиционер увидел меня и подзывает к себе. Я как дала деру, а он — за мной. А я домой бегу, где спрятаться можно. Подбегаю, а отец у ворот сидит. Милиционер у него спрашивает: «Это ваша?» Отец говорит: «Нет, она не моя. Я ее не знаю, заберите». Я тогда очень удивилась и обиделась на отца, намного позже только догадалась, почему он солгал. Дома ведь тандыр-хлеб пекли, тесто готовили. Если бы милиционер это увидел, их всех забрали бы. А так забрали только меня. Привели меня в горотдел на Коммунаров с этим одним хлебом. В одном кабинете милиционер меня спрашивает: «Тебя за что поймали?» Я говорю, что за один хлеб. Он говорит: «Да съешь ты его!» Потом повели в другой кабинет. Там милиционер говорит: «Половину хлеба съешь, другую половину мне продай. Деньги на улице дам». Я сделала, как он сказал, – половину съела, половину продала ему. Теперь меня зовут обратно, в первый кабинет. Там уже третий милиционер спрашивает, за что меня поймали. Я ему честно рассказала, что сделала так, как мне второй сказал. А второй услышал и разозлился: «Убирайся, – говорит, – отсюда, а то хуже будет!» Я выскочила из горотдела и побрела в сторону дома, в магал, но тут на меня такая усталость навалилась, что я до угла только дошла, прислонилась к стене и уснула.
А дома меня уже искать начали, ходили по городу и у всех прохожих спрашивали, не видел ли кто девочку. Один человек меня нашел случайно, мимо проходил и увидел спящую прямо на тротуаре. Подошел, разбудил: «Доченька, – говорит, – вставай, тебя ищут. Иди домой».
А еще меня мачеха за горохом посылала, тогда в огородах у всех он рос. Я ходила по дворам и спрашивала: «Нохут ким давар?» Иногда до самой Сабнавы доходила. Покупала, сеяла, мыла, варила, относила продавать, деньги мачехе приносила. Она же мне ни копейки не давала из этих денег. Раз одна женщина продала мне горох с мусором. Только я это увидела, когда домой пришла. Поняла – мачеха узнает, заругает. Быстро его просеяла, мусор во дворе закопала, а гороха все равно вышло мало, и мне влетело – денег-то от его продажи я выручила меньше обычного.
Мне было лет 10 — 12, в городе свирепствовал тиф, и я тоже заболела. Тяжело болела – долго лежала в «заразной» больнице на Ленина с сильным жаром и бредила. Были такие ночи, когда врачи, наверное, думали, что я сошла с ума – кричала, билась в судорогах и ничего не соображала. Чудом жива осталась, а тогда многих косило.
За водой мы ходили на булах – источник так называется. Самые крупные были Баир-булах, Орта-Капы и Чохча-Капы, Ших-Салах-булах. Вот к Ших-Салаху мы ходили. Рано утром у родника собирались подводчики со своими лошадями, и пока животные не напьются, вся очередь ждала. А потом как начнет кто-то набирать десять-двадцать ведер… можно было до вечера простоять там.
А когда мне лет 17 исполнилось, отец меня отдал замуж. Тогда же девушек не спрашивали, за кого родители хотели, отдавали. Я работала швеей на фабрике «Динамо». Как-то меня из цеха вызывают на улицу. Выхожу, там две женщины. Посмотрели на меня и говорят: «Скажи родителям, вечером придем». Я отцу говорю об этом, а он отвечает: «Моя дочка, я сам знаю, кому отдать». И отказал этим людям. Еще молодой парень сватался, табасаранец, но отец сказал: «Зачем мне табасаранец нужен, род свой сожгу. Пусть лучше свой будет».
Муж мой, Меджид его звали, был почти на 30 лет старше меня, 1908-го года рождения. Я прожила с ним 12 лет, и это было сплошное мучение. Много раз убегала от него домой, но отец возвращал обратно. Муж заставил меня трудиться с ним в Заготскоте, он в охране там работал. Приходилось с палкой в руках ходить и кричать «Хол-хе, хол-хе!», чтобы баранов от коров отделить и в вагоны их загнать. Однажды даже в Баку вдвоем со старой женщиной везли скот в товарном вагоне.
Как-то я уже не выдержала и ушла. Пыталась мебель, которую отец в приданое дал, забрать, хотя бы кровать, но муж устроил мне такую взбучку, не выпускал меня из дому, что я сказала: «Пусть и кровать тебе останется, только не бей и отпусти».
Устроилась в детский сад прачкой, а жила у брата в квартире. Мне дали комнатку, я вечерами шали вязала и продавала, чтобы денег скопить. Прихожу как-то с работы, смотрю, в моей комнате лампы нет. Спрашиваю, где лампа. А невестка говорит: «Ты шаль вяжешь, деньги себе собираешь, а за свет я должна платить?» — «Хорошо, я керосиновую куплю». Они дома под светом сидели, а я в своей комнате под керосинкой шали вязала. Но их и это раздражало, не нравилось, что свет у меня горит.
Потом брат начал дом строить по улице Бабы Кулиева, и мы с отцом жили. Места мало было, отец спал в комнате, я – в коридоре, который не топился. А зима была лютая, такой мороз сильный! Под нами на первом этаже жила армянская семья, и хозяйка их – не знаю, она жива сейчас или нет, всегда меня жалела: «Кара-гыз (так она меня называла)! Ты заболеешь! Иди к нам спать». А мне неудобно было, я отказывалась. Тогда она приносила мне грелку, чтобы я хоть ноги грела.
Я перебралась в детский сад. Там был большой стол, я на нем спала. Вставала чуть свет, начинала белье вешать. В садике было 150 детей, за каждым я стирала. Сначала все было вручную, только намного позже мне дали маленькую стиральную машинку.
Когда я была еще совсем молодой, судьба свела меня с моей лучшей подругой. Ее тоже Сура звали. Я знала по разговорам, что она хороший человек. Однажды я взяла саженцы помидоров и пошла к ней домой. «Сура-баджи, можно зайти? Ты меня извини, я давно хочу с тобой познакомиться. Давай познакомимся? Вот принесла тебе помидоры — в огороде посади». А она мне отвечает: «Зачем? Не надо было. В любое время приходи, дверь открыта». С тех пор потихоньку мы и подружились. Она мне в жизни очень помогла. На винзавод меня устроила, я там конторы убирала, приютила у себя, когда была холодная зима и я замерзала у брата.
В ту зиму, я помню, она золотые часы продавала. Пришли к ней женщины-покупательницы. Я часы взяла посмотреть и положила на место. Сура говорит: «Ну-ка, на руку надень». Я отказалась. Она опять: «Надень-надень, я по глазам вижу, что они тебе понравились, но денег нет купить». Я надела, а они на мне так заблестели! И смотрелись очень изящно. А покупательницы сидят, ждут, что им примерить дадут. Тут Сура им говорит: «Все, я уже не продаю часы, я их сестре отдала». И мне их подарила. Действительно, как сестра родная была.
Тогда, в нашей молодости, вход в городской парк был платный, на воротах стоял человек и пропускал нас внутрь за рубль. Мы с Сурой, с другими подругами, брали с собой покрывало, что-нибудь поесть и шли в выходные отдыхать на воздухе. А ночью ворота парка закрывались, и туда никого не пускали. И на перрон вокзальный тоже не пускали. Если надо было кого-то проводить или встретить, только за плату. Те, кто платить не хотел, шли до самого конца перрона, где забор кончался, и оттуда проходили.
А последние 40 лет я на Шелапугина, 38 с семьей живу. Как я слышала, когда-то в этом дворе богатая армянская семья жила. Все здесь у хозяев было – и конюшни, и дома хозяйские. Возле входа парадного, от которого одни камни остались, аптека была. Потом все у них отобрали и людям раздали. Тут, где мы живем, говорят, раньше баня была. Тогда так строили, что даже баня на дворец похожа – стены каменные в метр толщиной, потолки высоченные. Еще век простоять может.
Рубрику ведет
Светлана АНОХИНА