Так получилось, что в восемь лет родным для меня стал Дербентский детдом №2, и самые яркие и счастливые воспоминания детства связаны именно с ним. А было это сразу после войны, сами знаете, какие тогда трудные времена были.
Я осталась сиротой в три года. Родители мои из Волгограда приехали в Дербент: то ли их прислали на работу, то ли сами они лучшую жизнь искали. Отец Пимен Мордовин (только я себя Павловной называю – уж больно сложное для Дагестана имя у него было) был машинистом поезда. Но это все по рассказам, я об этом мало что знаю.
Наша семья: родители, я и старший брат Коля жили на Буйнакского, 23, в большом общем дворе. Там почему-то почти все медики из железнодорожной больницы жили: тетя Лида, тетя Вера, нянечки. Еще дядя Артур из Горгаза, его жена и дочка Ира, они потом в Махачкалу переехали. В основном были русские семьи, но была одна женщина-еврейка, с двумя детьми жила. Уж не знаю, что за трагедия у нее произошла, но в один летний день она вдруг себя подожгла. Мы как раз пришли с моря, а она бегает по двору и горит вся. Мы закричали, на помощь стали звать, все соседи выскочили, одеялом ее сразу накрыли. Но это не помогло уже, и она умерла. А детей ее потом родственники забрали в Буйнакск.
Сначала заболел и умер отец, а через месяц и мать. Этот день помню как сейчас. Я в детском саду была, он сразу за нашим забором находился. Пришел за мной Коля и сказал: «Мама умерла». Мы с ним сели на крылечко возле дома, прямо на улице, и ревем. Вышла к нам соседка, тетя Нюся Королевская (она с родителями дружила), рядом села и говорит, что уже все знает, все приготовила и заказала подводу. Подводу очень хорошо помню, а вот где маму похоронили, нет. В детстве ходили на могилку с крестной, тетей Ниной Портянкиной, а потом она уехала, и могилку я потеряла.
Родни у нас не было, и тетя Нюся взяла нас с братом к себе на воспитание и переселилась с мужем к нам в комнату – она была побольше. Потом началась война, мужа тети Нюси забрали на фронт, и мы остались втроем. Брата тетя Нюся устроила водителем, а я продолжала ходить в детский сад, откуда постоянно сбегала. Сама не знаю, почему. Только тетя Нюся отведет меня и уйдет на работу, а я спрячусь в туалете и оттуда прямиком домой. А ей звонят и сообщают: опять ваша Майя убежала.
Обстановка у нас была самая простая. Лампочка без абажура, под ней – стол, печка напротив входа. Спала я на железной кровати. На веранде еще стол стоял, на нем – керосинка. Почему-то такая картинка запомнилась: когда передали, что война кончилась, у нас на печке выварка стояла. Все стали радоваться, плакать, и мы почему-то пошли на вокзал. Наверное, мужа тети Нюси встречать. Но он позже вернулся.
А еще у тети Нюси стоял большой деревянный сундук, или ларь, не знаю, как назвать точнее. И в нем стояли тети Нюсины заготовки – много-много баночек с вареньями, какими душе угодно! Помню, тетя Нюся уходит на работу, а перед тем открывает мне банку ежевичного варенья, моего любимого. А я сладкоежка была страшная и всю эту банку за раз съедала. До сих пор очень люблю сладкое. Еще помню, как кукурузу молола. У нас были такие специальные молотилки, каменные круги, я днем намелю ее, а вечером после работы тетя Нюся варила кашу.
Она очень чистоту любила и меня приучала, я полы должна была мыть. Помню, как однажды я пол мыла и задела баллон с постным маслом, который под кроватью стоял, и он разбился. Это же богатство целое в военные годы, но меня даже не наказали. А тетя Нюся потом это масло долго отмывала.
Потом я пошла в первый класс. Какая это была школа, не помню, где-то за Кобякова стоял вагончик, там мы и учились сначала, а потом нас перевели в другое помещение, потом еще, раз пять за год. А я все время думала, что уже во второй класс перешла, в третий, четвертый и всем с гордостью об этом рассказывала.
Летом меня отправили на Самур к тети Нюсиной подруге, а брат в это время женился. И когда я вернулась, тетя Нюся уже освободила брату с женой нашу комнату и перешла в свою. Коля меня к себе забрал, но я не хотела с ними жить, убегала, пряталась и ждала возвращения тети Нюси. Даже не ела то, что приготовит невестка. Брат страшно ругался и даже лупил меня за это, но ничего не помогало. Наверное, поэтому невестка и решила отдать меня в детприемник, откуда отправляли прямиком в детдом.
Детприемник находился на горе выше базара. Невестка довела меня до базара и сказала: «Дальше иди сама, тут недалеко». Меня сразу приняли – директором там была подруга тети Нюси. Она ко мне очень хорошо относилась, и днем я часто находилась у нее в кабинете, потому что… ну, почти как родня была. Даже ела у нее, за что мне попадало от других воспитанников. Не терпели там, чтобы кого-то выделяли, и не раз устраивали мне темную. Я терпела, терпела, а потом сказала директору: «Лучше не буду к вам ходить и есть буду со всеми».
А через пару месяцев карантина нас перевели в детский дом. Он находился на улице Таги-Заде, там, в самом конце, был военный городок, и два больших здания бывших казарм отдали под детский дом. В одном помещении жили девочки, в другом – мальчики, от самых маленьких до взрослых.
Прямо напротив была начальная школа, до четвертого класса, а сзади – мужская школа №1, Сталинская. Когда на Ленина выстроили новое здание (там сейчас музыкальная школа), детский дом перевели туда. Внизу жили малыши, а на втором этаже были комнаты поменьше для старших, классная комната, медпункт.
Тут же жил директор Генджеб Айзетдинович Гаджиев с семьей. Высокий такой, здоровый. Я с его младшей дочкой Умой дружила и очень ее ревновала: если вдруг Ума с кем-то разговаривала, то я от обиды могла расплакаться. А вообще, мы все вместе дружили. И Ума тоже всегда с нами, детдомовскими, была. И ела, и училась, только спать домой уходила.
У директора в квартире был балкон. И мы с Умой, если заметим, что под балконом парочка какая-нибудь стоит, обливали ее холодной водой. Один раз нас поймали, и такой шум потом поднялся.
Первое время после войны с едой очень тяжело было. Мы от голода даже траву ели, любую. Просто собирали и тут же съедали. А что делать, если кушать хочется? В столовой еда нехитрая, но какой она нам тогда вкусной казалась – и супы, и второе, и компот! Или вот помню, в обед всем разложат пайки черного хлеба. Кто забежит вперед, тот и успеет схватить, а кто не успел, останется без хлеба. А однажды мы вошли в столовую, а на столах – тарелки, полные нарезанного хлеба. Праздник для нас был! И мы все как стали его хватать и прятать за пазуху, чтобы потом, после отбоя, наесться. Воспитатели нас еле успокоили, сказали, что хлеба теперь будет сколько угодно. В той же столовке мы свою сплоченность показывали: если вдруг кого-то наказывали и лишали второго, то весь стол отказывался есть, пока наказанному порцию не дадут. И, знаете, нам уступали.
Во время дежурства на кухне нас заставляли драить полы. Они были такие белые, из простых досок, и их нужно было ножом скоблить, чтобы не осталось желтых пятен. Особенно тщательно это делать нас заставляли перед приходом комиссии. Скоблили, куда деваться.
В школе, где мы учились, кажется, в 3-й, она возле рынка находится, мы, детдомовские, всегда держались вместе. Если одного задевали, то все вместе ходили драться с обидчиками. Так что с нами не связывались, знали, что себе дороже выйдет. «О, детдомовские идут», — говорили. Нас побаивались.
Однажды, в классе четвертом это было, мы – я и еще две девочки – после уроков прямо в школьной форме решили пойти в церковь. Мне кто-то сказал, что иконы, которые были у моей мамы, туда передали, ну мы и пошли проверить, да и вообще интересно. Только зашли, а следом – воспитательница. Ух, ну и отругала она нас, а потом еще и от директора досталось – как это мы могли в пионерских галстуках в церковь зайти!
Еще нам прививки все время делали, а я уколов очень боялась. Убегу, переночую в парке, дождусь, пока все врачи уйдут, тогда уже возвращаюсь. Я даже однажды порвала воспитательнице чулки какие-то особенные, наверное, шелковые. Она силой затащила меня в медпункт, но я вцепилась в железную кровать и не далась. А чулки ей ногой зацепила и разорвала. Ой, она так ругалась, даже побила слегка. Кричала, что еле достала эти чулки, а я их испортила.
Каждые 10 дней нас водили в баню на Пушкина, но вши нет-нет все равно заводились. И если при проверке у одного находили этих паразитов, то сразу всех пускали под машинку — и мальчишек, и девчонок. А с косами расставаться было жалко. На мое счастье, у нас в группе была девочка, ее звали Курбанкиз, которая умело так вшей ловила. И вот перед приходом комиссии она меня сажала и всю ночь чистила голову – спасала меня от экзекуции.
После войны многих детей находили родители, ездили по детдомам, искали. Но было и другое: детей, особенно девочек, забирали якобы на воспитание, а потом использовали их как рабочую силу – чтобы коров пасли и по хозяйству работали. Девочки иногда приходили, плакали, просились обратно. Но всех принять было невозможно.
Рубрику ведет
Светлана АНОХИНА