Как здорово, как легко мыслям и телу посреди пробитого дождём зелёного леса.
Надпись на «Книге степи»
Она со мной. Наигрывай,
Лей, смейся, сумрак рви!
Топи, теки эпиграфом
К такой, как ты, любви!
Снуй шелкопрядом тутовым
И бейся об окно.
Окутывай, опутывай,
Ещё не всклянь темно!
— Ночь в полдень, ливень — гребень ей!
На щебне, взмок — возьми!
И — целыми деревьями
В глаза, в виски, в жасмин!
Осанна тьме египетской!
Хохочут, сшиблись, — ниц!
И вдруг пахнуло выпиской
Из тысячи больниц.
Теперь бежим сощипывать,
Как стон со ста гитар,
Омытый мглою липовой
Садовый Сен-Готард.
Б. Пастернак «Дождь», лето 1917
И обновлённый мир качается на тёмных ветвях мириадами прозрачных капель. Они меняют цвет, стекают по наклонным плоскостям, группируются или делятся, стучат по железу, дереву, камню, и те, что достигают земли, по-настоящему ценны. Аналогичным образом рождённые в головах людей мысли изливаются в мир, кажутся прозрачными, здравыми, но многие ли из них падают на взбодренную почву? Как правило, к глубокому, природному человек приходит с годами, потеряв юношеский запал, с накопленным разочарованием к миру, самому себе. Казалось бы, так просто получить знания и стать исследователем, но время безжалостно и обрекает людей плавать по поверхности, иметь перед собой ровную линию горизонта, а глубокое ныряние, для большинства, непозволительная роскошь.
Дождь – то недолгое состояние, связывающее небо с землёй, человека со своим отражением, с философским поиском собственного «я», и физическая стыковка родственных душ в пространстве и времени. Как бы громко ни звучало, человек – это, безусловно, космос, изучить который не представляется возможным.
И сам человек про себя не всегда связано расскажет, и со стороны не всё рассмотришь. Многие из человеческих качеств, которые в реальной действительности культивируются, при отдалённом рассмотрении превращаются в пыль, блекнут, не выдерживают прямых вопросов так называемого Высшего суда. Совесть ли это, Бог, — кто скажет точнее? Человек задаётся этими вопросами не одно тысячелетие. Неужели такой «рудимент», как совесть, может сделать нас счастливыми? Это не вопрос, а многолетнее наблюдение.
Если тоскливо и необходимо вспомнить момент абсолютного счастья – потребность пережить его вновь с прежней силой, с неимоверной жаждой жизни, то моя серая картотека моментально выдаёт картину леса: стволы деревьев, уходящие в тёмное пространство, затянутое тучами, и только впереди, за просекой, по которой мы откуда-то несёмся босыми, сняв сандалии, небо озаряется бьющими в сердце молниями. Мокрые, грязные, счастливые, искренне верящие в завтрашний день, не поддающиеся запаху распада, не видевшие мёртвые лица. И кто думает в это время о смерти? Рядом живые родители, закадычные друзья, запах дождя…
Мир грёз
Мне трудно описать моменты истинного счастья Аминат Абдулмеджидовны. Даже если я наберусь смелости и спрошу её об этом в лицо при очередной встрече. Глупый вопрос и, наверное, некорректный. С чего это я решил, что она не может быть счастлива в каждый миг своей жизни, это право считать себя таковым мы не можем отнять у человека. Выражение «счастливый человек» рождается на сопоставлении собственного и чужого, и здесь работает теория относительности Эйнштейна.
Эта самая теория и позволяет мне утверждать, что моя наставница Аминат Абдулмеджидовна Алиханова, учёный, литературовед, – счастливый человек.
Она не станет говорить о высоких материях… И мне, поверьте, своим письмом никак не сбить её с привычного ритма, упорядоченного кропотливой работой ума. Я не ставлю цели обрекать Алиханову быть в центре внимания, как если бы она была из тех, кто жаждет высоких званий и наград. Думаю, тут совершенно другая история. Счастье Аминат и в том, что она не рвётся в пантеон славы, не светится, не пробивается, живёт по своим заводным механическим часам. Это та самая видимая часть, которая никак не выделяет её из тысяч дагестанок, и если бы не пересечение на круглом столе в библиотеке, возможно, мне бы не довелось от кого-либо ещё услышать такую боль и переживание за дагестанское книгоиздание.
Эта первая встреча и сделанный мной против света фотокадр оказались неслучайными. Всё, что происходит в моей профессиональной жизни после знакомства с Аминат, назвать случайным не представляется возможным.
Её круг близких людей, как острова в океане, которых связывает воспоминание о целом и неделимом мире, материке, на котором люди жили по нетривиальным законам, где язык литературы главенствовал над природой вещей. «Миром грёз» называет его сама Аминат, видит в нём ушедший день, но как жить без него, не представляет. И сегодня связь с островами, этот неразрывный круг, скреплённый письмами и телефонными звонками, принял меня со всеми изъянами. Но моя героиня расставила всё по местам одной фразой: «Не забывайте, что «Горцы» (Кавказская литературно-художественная газета. – М. Г.) в любой ситуации должны оставаться главным делом вашей жизни».
«Вашей» – значит её собственной и по касательной Инны Ростовцевой, Зои Османовой, Майи Фаттахутдиновой, Елизаветы Дейк, Раисы Алиевой, Марины Ремнёвой, Джамили Мурадовой, Алеся Карлюкевича и дальше, по миру становясь неотъемлемой частью литературной жизни России. Удивительный круг, в котором столько имён, таланта, силы и ответственности.
А началась наша дружба по-деловому. Мне, конечно, очень льстило, что в Институте языка, литературы и искусства читают «Горцы», но чтобы с ручкой и письменными комментариями, которые Аминат Абдулмеджидовна вручила мне в филиале Российского фонда культуры… Я, признаться, напрягся внутри, поскольку не очень люблю наставления, а уж разговоров о весомости дагестанской литературы стараюсь избегать, поскольку глубоко её не знаю. Она предложила мне свои исследования для «Горцев». По мнению Алихановой, именно такой формат газеты лучше всего соответствовал теме статьи «Партизан Омар» С. Н. Абдуллаева – попытка создания «даргинского романа». Он вышел в свет в №21 за май-июль 2011 г.
В предисловии к статье она пишет: «Сагид Нухкадиевич Абдуллаев (1903 – 1952) был одним из числа тех «более тысячи советских» и «тридцати пяти дагестанских» писателей*, кто в годы Великой Отечественной войны в качестве корреспондентов армейских газет или просто рядовых солдат ушёл на фронт активных военных действий, предпринимаемых Красной Армией против немецко-фашистских захватчиков, вероломно вторгшихся в пределы СССР.
Выполнение воинских обязанностей в качестве рядового солдата-связиста он сочетал со своими занятиями мирного времени, на прифронтовой полосе оставаясь активно работающим литератором – писателем и поэтом, чьи поэтические и прозаические произведения краеугольным камнем легли в историю даргинской литературы 1940-х годов».
*Количественные данные о писателях, принявших участие в Великой Отечественной войне, нами взяты из предисловия М. М. Митарова, написанного им к сборнику «Оборванные струны» (Махачкала: Дагучпедгиз, 1985. С. 6).
Что меня подкупает в академических работниках, так это педантичность и внимательность в работе с документами. Они скорее умрут, чем не сошлются в своих исследованиях на чей-то труд. Но это если перед нами настоящий учёный.
Вот с таким учёным и свела судьба. Она вывела для меня формулу: «Горцы» – судьба.
Что сказать о её судьбе? Она родилась в селении Мекеги, стала литературоведом, а если точнее, знает всё о дагестанском книгоиздании, свято хранит родительские наставления, верит в торжество слова, принципиальна в исторических вопросах, занимается самолечением и лечит других, не смотрит телевизор и с удовольствием слушает радио, пишет письма, помнит все театральные премьеры Москвы и лекции в МГУ, где училась в аспирантуре, обожает своего брата художника Хаджи-Мурада Алиханова, сестёр, их детей, внуков. В обывательском смысле у женщины просто не сложилось личного счастья, но разве это делает несчастной мою Аминат? В ней нет обыденности – она посвящена науке и дышит счастьем «Мира грёз».
Закончатся праздники. Весна притягательна, свежа, полна перемен. Дождь перемен. Дорогая Аминат, нас ждут весенние, летние, осенние дожди. Самое подходящее состояние, чтобы уйти в работу над новыми номерами «Горцев».
Всё неслучайно
Вы помните у Цветаевой «Двух станов не боец, а — если гость случайный…» написанное Ахматовой? И может быть, для нас:
Двух станов не боец, а – если гость случайный –
То гость – как в глотке кость,
гость – как в подметке гвоздь.
Была мне голова дана – по ней стучали
В два молота: одних – корысть и прочих – злость.
Вы с этой головы – к создателеву чуду
Терпение мое, рабочее, прибавь –
Вы с этой головы – что требовали? – Блуда!
Дивяся на ответ упорный: обезглавь.
Вы с этой головы, уравненной — как гряды
Гор, вписанной в вершин божественный чертеж,
Вы с этой головы – что требовали? – Ряда.
Дивяся на ответ (безмолвный): обезножь!
Вы с этой головы, настроенной – как лира:
На самый высший лад: лирический… – Нет, стой!
Два строя:
Домострой – и Днепрострой – на выбор!
Дивяся на ответ безумный: – Лиры – строй.
И с этой головы, с лба – серого гранита,
Вы требовали: нас – люби! Тех – ненавидь!
Не все ли ей равно – с какого боку битой,
С какого профиля души – глушимой быть?
Бывают времена, когда голов – не надо.
Но слово низводить до свеклы кормовой –
Честнее с головой Орфеевой – менады!
Иродиада с Иоанна головой!
– Ты царь: живи один… (Но у царей – наложниц
Минута.) Бог – один. Тот – в пустоте небес.
Двух станов не боец: судья – истец – заложник –
Двух – противубоец! Дух – противубоец.
Марат Гаджиев
