Бодрость пришла при ходьбе. У нас, братцы, выставка на носу, а вы возле каждого угла позируете. Надписи, вывески, все будет позже – обещаю вам! Сейчас главная цель — закончить экспозицию. Темп, предложенный мной, был скрепя сердцем принят. Отряд, обогнув площадь Свободы и преодолев подземные переходы, вместе с запахом кофе вылетел на проспект Шота Руставели. Хорошо ощущать себя в связке и в то же время чувствовать свободную поступь. Задор как у восемнадцатилетних, и через минут десять художники, толкнув тяжёлую дверь музея, устремились по старой лестнице наверх в галерею, к своим картинам.
Так получилось, что вместе с нами в зал вошёл и директор музея. Взглянув на картину Магомеда Дибирова «Хаджи-Мурат», Лаша Бакрадзе повернулся и сказал:
— А вы знаете, что… — потом пауза. – У нас в музее хранятся ружья Хаджи-Мурата!
Наше удивление и нарастающее любопытство его явно порадовало.
— И я могу показать их вам. Пойдёмте, друзья, в хранилище, вас ждёт масса интересного.
В заставленной железными шкафами душной комнате нас ждала Нана. На монтажном столе лежали длинные кремнёвки, ствол в ствол.
Директор пояснил, что предположительно ружья попали с места гибели Хаджи-Мурата.
<…> Милиционеры вбежали в кусты, но из-за завала затрещало один за другим несколько выстрелов. Человека три упало, и нападавшие остановились, и на опушке кустов тоже стали стрелять. Они стреляли и вместе с тем понемногу приближались к завалу, перебегая от куста к кусту. Некоторые успевали перебегать, некоторые же попадали под пули Хаджи-Мурата и его людей. Хаджи-Мурат бил без промаха, точно так же редко выпускал выстрел даром Гамзало и всякий раз радостно визжал, когда видел, что пули его попадали. Курбан сидел с краю канавы и пел "Ля илляха иль Алла" и не торопясь стрелял, но попадал редко. Элдар же дрожал всем телом от нетерпения броситься с кинжалом на врагов и стрелял часто и как попало, беспрестанно оглядываясь на Хаджи-Мурата и высовываясь из-за завала. Волосатый Ханефи, с засученными рукавами, и тут исполнял должность слуги. Он заряжал ружья, которые передавали ему Хаджи-Мурат и Курбан, старательно загоняя железным шомполом обернутые в намасленные хлюсты пульки и подсыпая из натруски сухого пороха на полки. Хан-Магома же не сидел, как другие, в канаве, а перебегал из канавы к лошадям, загоняя их в более безопасное место, и не переставая визжал и стрелял с руки без подсошек. Его первого ранили. Пуля попала ему в шею, и он сел назад, плюя кровью и ругаясь. Потом ранен был Хаджи-Мурат. Пуля пробила ему плечо. Хаджи-Мурат вырвал из бешмета вату, заткнул себе рану и продолжал стрелять. <…>
<…> Враги, перебегая от куста к кусту с гиканьем и визгом, придвигались все ближе и ближе. Еще пуля попала Хаджи-Мурату в левый бок. Он лег в канаву и опять, вырвав из бешмета кусок ваты, заткнул рану. Рана в бок была смертельна, и он чувствовал, что умирает. Воспоминания и образы с необыкновенной быстротой сменялись в его воображении одно другим. То он видел перед собой силача Абунунцал-Хана, как он, придерживая рукою отрубленную, висящую щеку, с кинжалом в руке бросился на врага; то видел слабого, бескровного старика Воронцова с его хитрым белым лицом и слышал его мягкий голос; то видел сына Юсуфа, то жену Софиат, то бледное, с рыжей бородой и прищуренными глазами, лицо врага своего Шамиля.
И все эти воспоминания пробегали в его воображении, не вызывая в нем никакого чувства: ни жалости, ни злобы, ни какого-либо желания. Все это казалось так ничтожно в сравнении с тем, что начиналось и уже началось для него. А между тем его сильное тело продолжало делать начатое. Он собрал последние силы, поднялся из-за завала и выстрелил из пистолета в подбегавшего человека, и попал в него. Человек упал. Потом он совсем вылез из ямы и с кинжалом пошел прямо, тяжело хромая, навстречу врагам. Раздалось несколько выстрелов, он зашатался и упал. Несколько человек милиционеров с торжествующим визгом бросились к упавшему телу. Но то, что казалось им мертвым телом, вдруг зашевелилось. Сначала поднялась окровавленная, без папахи, бритая голова, потом поднялось туловище, и, ухватившись за дерево, он поднялся весь. Он так казался страшен, что подбегавшие остановились. Но вдруг он дрогнул, отшатнулся от дерева и со всего роста, как подкошенный репей, упал на лицо и уже не двигался.
Он не двигался, но еще чувствовал. Когда первый подбежавший к нему Гаджи-Ага ударил его большим кинжалом по голове, ему казалось, что его молотком бьют по голове, и он не мог понять, кто это делает и зачем. Это было последнее его сознание связи с своим телом. Больше он уже ничего не чувствовал, и враги топтали и резали то, что не имело уже ничего общего с ним. Гаджи-Ага, наступив ногой на спину тела, с двух ударов отсек голову и осторожно, чтобы не запачкать в кровь чувяки, откатил ее ногою. Алая кровь хлынула из артерий шеи и черная из головы и залила траву.
И Карганов, и Гаджи-Ага, и Ахмет-Хан, и все милиционеры, как охотник над убитым зверем, собрались над телами Хаджи-Мурата и его людей (Ханефи, Курбана и Гамзалу связали) и, в пороховом дыму стоявшие в кустах, весело разговаривая, торжествовали свою победу.
Соловьи, смолкнувшие во время стрельбы, опять защелкали, сперва один близко и потом другие на дальнем конце.
Вот эту-то смерть и напомнил мне раздавленный репей среди вспаханного поля.
Удивительно… Клубок нитей раскручивается во мне вместе с текстом повести и, как тот репей, увиденный старцем близ дома в Пирогово, они цепляются и путешествуют от имения Толстых в Тбилиси и дальше на место гибели в селение Онджалы.
Если у читателя возникнут подозрения в моей нечестности, то я соглашусь наполовину. Действительно, я перетасовываю события как карты, поскольку лишь по прошествии времени можно отличить случайное от закономерного. Так вот: картина Дибирова, ружья Хаджи-Мурата и посещение Ясной Поляны, безусловно, закономерность. Дорога, дорога, дорога. Знаки, указатели на каждом шагу. И в «Хаджи-Мурате» многое читается между строк.
К Толстому и его главной повести мы ещё вернёмся, а пока поплывём по Куре к будущему Сухому мосту и прогуляемся до Александровского сада. Не всегда река была такой смирной. В начале XX века её заковали в бетонные берега. И там, где сегодня расположен знаменитый «блошиный» рынок, был остров с многочисленными лавочками и хинкальными. Сюда стекалось множество дружных компаний.
Как-то в одном из трактиров писателю Тициану Табидзе подали небольшую чашу и рассказали, что из неё якобы пил Нико Пиросмани…
Директор продолжал нас удивлять. У Наны он попросил тёмную керамическую чашу и, повернувшись к свету, стал медленно поворачивать её по кругу.
— Говорят, Тициан, расчувствовавшись, написал стих, вот видите, на внутренней плоскости. Возможно, хозяин хинкальной придумал эту историю, но чаша попала в музей и надпись поэта действительно есть. Известно, что кроме картин, подлинных вещей от художника не осталось(!), кроме вот этих весов, – и Лаша Бакрадзе замедленным жестом указал на подиум, который стоял чуть в стороне.
Весы как весы, и зачем они ему были нужны? Жил-был художник один, домик имел и… весы.
— Это его весы, можете не сомневаться.
Дальше из сейфа появился предмет меньше напёрстка.
— Вы, безусловно, слышали, что в 1829 году принцем Хозрев-Мирзой «во искупление» убийства в Тегеране Грибоедова Николаю I был преподнесён алмаз «Шах». Но это часть даров. Взгляните на эту подаренную персами вещицу. В неё надо смотреть так, как обычно смотрят в калейдоскоп, прищурив один глаз и повернув к свету. Видите?!
Мы по очереди стали смотреть в миниатюрное стёклышко. На чёрном фоне белые буквы текста со стихами персидской вязью и следом на русском.
«Сий монумент сооружён в Пятигорске, на горе Машук, во время посольства Персидского принца Хозров-Мирзы, посланного в Петербург с целью принести извинения по случаю катастрофы А. С. Грибоедова.
Любезный брат, мир здешний не остаётся ни для кого; не полагайся на царства земныя и сей бренный мир; он многих подобных тебе воспитал и уничтожил, посему старайся сделать добро.
Хозров-Мирза. 1244.
С генералом от кавалерии Емануелем июня 12 — 20 дня 1829 года».
Фантастика!!!
Как они это умудрились сделать?
История персидской надписи
Внук правителя Ирана Фетх-Али-Шаха, седьмой сын наследника престола Аббас-Мирзы шестнадцатилетний принц Хозров-Мирза был отправлен в Петербург с поручением умилостивить гнев российского государя за зверское умерщвление Грибоедова.
Персидское посольство прибыло в Тифлис, где их принял командующий русскими войсками на Кавказе граф Паскевич, который по этикету оказал принцу всевозможные почести. Затем Хозров-Мирза со своей свитой проследовал через Владикавказ, Георгиевск и Ставрополь на Москву и Петербург. По пути он заехал в Пятигорск на воды.
Вот что писал главный врач курорта Фёдор Петрович Конради: «В прошлом 1829 году мы имели счастие видеть у себя персидского принца Хозров-Мирзу, который на пути в С.- Петербург заехал на наши воды. Генерал от инфантерии Еммануель принял принца с надлежащими почестями в гостинице, где для него были отведены лучшие комнаты. В честь ему давали балы и собрания и вообще делали все, что могло бы доставить удовольствие юному принцу<…>
Генерал Еммануель тогда же приказал поставить на Машуке монумент с приличною надписью, дабы передать потомству память сего происшествия. Хозров-Мирза собственною рукою написал имя свое и несколько изречений на персидском языке на каменной доске, приготовленной для монумента. Письмена сии были тщательно вырезаны в доске под надзором архитектора Бернардацци, коему также поручено было составление плана для монумента и производство всех работ по сему предмету. В скором времени монумент занял место свое на вершине Машука. <…>
Принцу весьма понравились наши места, и он намеревался вторично заехать к нам на обратном пути; но приключившаяся ему болезнь принудила его отменить сие намерение и поспешить возвращением в отечество свое".
А вот воспоминание драматурга Петра Андреевича Каратыгина, связанное с пребыванием Хозров-Мирзы в северной столице:
«4 августа 1829 года, вскоре после кровавого происшествия в Тегеране, где погиб наш незабвенный Грибоедов, прибыло в Петербург персидское посольство во главе с Хозровом-Мирзой, внуком Фетх-Али-Шаха, с поручением умилостивить справедливый гнев государя за зверское умерщвление Грибоедова.
Хозров-Мирза был юноша лет шестнадцати или семнадцати, очень красивый собою; он сделал большой эффект в петербургских обществах; особенно дамы были от него в восхищении и не давали ему проходу на гуляниях. Его обласкали при дворе и приставили к нему генерал-адъютанта графа Сухтелена, которому поручено было показывать персидскому гостю все замечательное в нашей столице. Хозров-Мирза бывал очень часто в Большом театре, и в один спектакль, когда он сидел в средней царской ложе, я, стоя в местах за креслами, набросал карандашом его профильный портрет и после перерисовал его акварелью на кости, довольно порядочно.
Когда я принес этот портрет в театр на репетицию и показал его моим товарищам, все находили, что сходство было необыкновенное. <…>
А в Пятигорске начальник Кавказской линии генерал Георгий Арсеньевич Емануель в марте 1830 года направил предписание строительной комиссии: «Я бы желал, чтобы на гору Машуху можно провести удобнейшую тропинку для незатруднительного на вершину оной ходу, а потому и полагаю такую тропинку зигзагом, т. е. змейкой, предположить с той стороны, откуда я в бытность мою в прошлом лете с Его Высочеством принцем персидским Хозров-Мирзою спускался к Горячеводску. Сие возложить на г. Иосифа Бернардацци, чтобы он поспешил снять на плане удобнее и ближе, и потом оный предлагаю комиссии на рассмотрение ко мне представить».
Монумент был сделан по проекту И. Бернардацци. К вершине Машука проложили тропу со скамьями вдоль нее и установили там невысокую каменную колонну. Надпись на ней гласила:
«Добрая слава, оставляемая после себя,
лучше золотых палат.
Любезный брат!
Мир здешний не останется ни для кого;
Привяжись сердцем к создателю
И не полагайся на блага мирские;
Ибо многих, подобных тебе,
Он сотворил и уничтожил.
Хосров-Мирза, 1244 (1829) г.».
Так записал текст памятной надписи российский историк-востоковед Адольф Петрович Берже. Можно заметить, что она несколько отличается от той, что нам удалось прочитать в литературном музее.
«Кавказский экспресс». Открытие
Приближается время открытия. Первые посетители, журналисты. Со многими из них общаемся через переводчика. Художники в нервном ожидании, за ними грозный «Хаджи-Мурат», выглядывающий с кинжалом из-за нарисованной двери. Картина – предупреждение для нас, дагестанцев.
Но эти мысли возникли уже после выставки, глядя на получившиеся фотографии. А на открытии думалось, естественно, о происходящем. В воздухе перемешалась грузинская и русская речь. Люди прибывали, и переживания испарились.
Выставка проходила три дня, и соцсети сработали неплохо – посетители приходили внушительными группами. И интерес живой, с вопросами не от простого любопытства, а с желанием понять.
Моё собственное состояние было на взлёте. Вернисаж собрал почти всех людей, с которыми я познакомился в Грузии за три года поездок.
Открытие мы отметили неплохим застольем.
Второй день нашей командировки ознаменовался несколькими встречами, на двух из которых следует задержаться. Извините, что постоянно увожу вас от центральной линии повествования, но у меня есть оправдание — я безмерно любопытен. Тем более когда речь идёт о великих чудаках.
Встреча первая: «У Резо»
Если на хорошее дело идёте,
возьмите и меня с собой!»
Из фильма «Чудаки»
Наутро, после выставки, дисциплина пошатнулась. Моя призывная труба разбудила лишь оператора Фарида и Патю, которая и сама рвалась на прогулку. Ночная прохлада ещё жила в стенах и мостовых, а небо над крышами фигурных домов голубое-голубое. Нас ждала Нино, у себя на веранде она готовила кофе. Кто рано встаёт — тому Бог подаёт… кулич. Пасхальная неделя продолжалась и у Нино, мы отведали праздничный хлеб.
В старом Тбилиси невозможно потеряться ни физически, ни метафизически. Часы блуждания наугад идут на пользу. Достаточно нескольких прогулок, чтобы научиться ориентироваться в пространстве зигзагообразных улиц. Поэтому утренняя экскурсия Нино, которую она любезно согласилась провести, лично для меня была интересна не столько архитектурой, а состоянием непосредственной жизни. Фарид, вооружённый видеокамерой, снимал бытовые сценки и рассказ девушки о городе.
И вот мы подошли к башне с часами возле театра марионеток Резо Габриадзе. Что-то в башне преобразилось и наросло. Ах вот что! На башне громоздились гигантские пасхальные яйца. Здорово!
Картина вокруг умиротворяющая, яркая, с приглушёнными звуками. Каменный фонтанчик с птичкой-невеличкой. Японские художницы, рисующие башенку. Мы попали в этот момент, когда часы на ней заиграли мелодию. Дверка под циферблатом отворилась, и механические куклы вышли разыграть короткую пьесу.
Пожилой человек, сидевший под навесом за столиком кафе «У Резо» в компании двух мужчин, что-то объяснял стоящему. Другой, с хвостиком волос и бородой, набирал что-то в нотбуке.
— Неужели это он!
Я в феврале спрашивал у официанта, возможно ли встретиться с Габриадзе. Мне сказали, что он уехал в Германию на операцию.
Как здорово, подумал я тогда, если он примет приглашение приехать с театром в Махачкалу. Это в порядке бреда. Граница, финансовые затраты, дипломатические протоколы и, самое главное, захочет ли он сам в это ввязываться. Зачем ему на старости лет головная боль, если, конечно, он не сумасшедший. И вот это сумасшествие подогревало меня и рвалось наружу. А может, все сложится и он скажет: «А что, совершенно дурацкая идея, и я готов за неё взяться».
Ну, прямо Октавиан
В одном интервью Габриадзе сказал о своём театре:
«Я придумал себе маленький театр и надеялся отдохнуть в нем и работать в своей мастерской. Все испортил успех. Я оказался заложником театра марионеток на долгие годы. Но мечта моя исполнилась — я вернулся к живописи и скульптуре уже навсегда. Все думали, что будет театр, где морковка заговорит с лягушкой, а та на стрекозе умчится в лес. Ничего подобного не случилось. Я открыл театр для взрослых».
Зимой по российским каналам прошла информация о гастролях театра марионеток в Москве. Показали несколько кадров из спектакля «Сталинград». История с несколькими сюжетами: рыжеволосый парень узнаёт, что его обманула невеста и выходит замуж за другого; о женщине, которая ждёт возвращения мужа; о муравьихе, у которой дочка погибла под солдатским сапогом; о коне Алёше, полюбившем лошадку Наташу.
Мне почему-то вспомнился «Холстомер». Надо обязательно посмотреть самому.
***
Но увидели его мы именно сегодня. Пока друзья занимались съёмками, я стоял в нерешительности возле кафе и делал вид, что смотрю на часы. На самом деле внутри меня боролось два противоположных чувства «удобно-неудобно». Лучше сделать шаг, подойти, возможно, и Резо будет приятно, что его не забывают в Дагестане. Но толкало другое — моя собственная благодарность. Мой мир сумасшествия и радости зародился не без помощи этого гениального человека.
***
Сценарист Резо Габриадзе, как сказал о нём кинокритик Александр Трошин, «сам себе остров – настолько ощутимо его присутствие и сильно влияние на других».
Резо Габриадзе родился в Кутаиси, а его жители, по утверждению художника, «самые мудрые, самые весёлые и остроумные люди на земле».
«О Кутаиси могу рассказывать часами: город древний, красивый, с какими-то своими, как у каждого старого города, смешными и трогательными нелепостями. А люди там какие – с ними не соскучишься! Недаром в кутаисцах, весёлых и бедных, беспечных и гордых, течёт кровь древних греков.
Это же Колхида, тесно связанная с историей Древней Греции, а позже – Древнего Рима. Отголоски происходящей тогда ассимиляции дошли до наших дней: сегодня можно познакомиться с грузином, которого зовут Ясон, грузинской Медеей. Больше того. В Кутаиси встретится вылитый Нерон, Брут, кто хотите. Иду я как-то по городу, и меня окликает знакомый электромонтёр: лицом – ну, прямо Октавиан. Ручаюсь, если затеять по какому-нибудь поводу пир, я мог бы устроить так, что за одним столом сидели все римские цезари. Честное слово!»
Из кутаисской жизни возникла «Необыкновенная выставка, или Паросский мрамор», повесть, написанная для кино.
Когда речь идёт о грузинском кино, я вспоминаю не знаменитые короткометражки, а эпизоды фильма «Не горюй!», снятого Георгием Данелия совместно с Габриадзе.
Между двумя картинами «Необыкновенная выставка» и «Не горюй!» дистанция меньше года, но по жанровому воплощению расстояние куда больше. «Не горюй!» — как любит говорить Георгий Данелия — «оптимистическая трагикомедия». А если говорить языком художника – это шедевр. Нет случайного кадра, нет однозначного поступка, есть философия, есть божественная улыбка.
Кадры «поминок» сельского лекаря Левана. Поворот головы и слезы в глазах старика, чувствующего приближение смерти. Дрожащая кисть руки… А за окном два малыша несут большой кувшин. Меняя руки, они тащат его через поле, одинаково принимая тяжесть и ощущая поддержку друг друга. И хочется молча оберегать их взглядом до самого горизонта жизни. Это напутствие — «Не горюй! Завтра будет день, и твоя жизнь станет примером для идущих следом».
Оператор приближает к нам чёрный проём двери, и этот цвет полностью захватывает экран. На самом деле, мы не у выхода, а около входа в соседнюю комнату. Смерть Левана — короткое расставание.
И дальше. Зимняя горная дорога. Бенджамин Глонти несёт младенца, мать которого юная Мери, дочь Левана, умерла при родах. Отца фигляра убили на дуэли. Но трагичной история становится в самом конце.
Всё, что происходило в картине до того, было умопомрачительно и весело. Финал полон драматизма. Трагедия, как естественный ход событий, конфликтует с добротой и юмором героев. Как же так случилось? Ничего не попишешь – такова жизнь.
В итоге, Бенджамин идёт к своей сестре, у которой полон дом детей. На дороге ему встречается старый крестьянин с осликом, который на каждое Бенджаминовское «спасибо» отвечает: «Нет, это тебе, дорогой, спасибо!»
Сюжетная линия фильма завершается важным этическим посылом — надо с достоинством встречать невзгоды, верить в доброту и оставаться человеком.
***
Мне улыбнулось солнце, и, воспользовавшись уходом собеседника, я смело подошёл и приветствовал мастера.
— Гамарджоба, батоно Резо!
— Гамарджоба! Здравствуйте, уважаемые!
Слух — великая вещь. Как улавливает он малейшие несоответствия в произношении. И я почувствовал некоторую неловкость от опыта произнесения грузинской фразы.
Но Габриадзе улыбаясь привстал пожать мне руку.
— Откуда вы… приехали?
— Из Дагестана. У нас вчера открылась выставка в литературном музее. Мы художники, уважаемый Резо.
— Да, я всё время восторгался архитектурой ваших аулов.
— Вы были у нас?
— Нет, не довелось. Видел на фотографиях.
— А вы на гастроли с театром в Москву не поехали, я слышал?
— Знаете, мне сделали неудачную операцию на глаза, и пришлось делать повторную в Германии. Предстоит ещё одна.
— Уважаемый Резо, вам много раз приходилось слышать слова восхищения в свой адрес. Но знайте, что ваши герои приходят ко мне в радостные и тяжёлые минуты. Спасибо вам за творчество! Мы желаем вам здоровья и надеемся увидеть на дагестанской земле.
— Спасибо, дорогие! Успешной вам выставки!
Марат Гаджиев
