Пали вои полевые
На речную тишину,
Полевая в поле вою,
Полевую пою волю,
Умоляю и молю так
Волшебство ночной поры,
Мышек ласковых малюток,
Рощи вещие миры:
Позови меня, лесную,
Над водой тебе блесну я,
Из травы сниму копытце,
Зажгу в косах небеса я
И, могучая, босая,
Побегу к реке купаться.
(Велимир Хлебников. «Лесная тоска»).
Пройдёт месяц, и листья создадут непроницаемую крону ясеней, берёз, осин. Так высоко уходят стволы в закрученное метёлками ветвей яснополянское небо, делая заповедным мир лесных тропинок. Сосны теснятся в сторонке, хвойный мир не расположен к общению. Небольшие пруды ещё не блестят от лучей и удерживают холод ночного ветерка. Гладь серо-зелёная, и запах запруженной воды поднимается в утренний воздух. В конюшнях, на пригорке, слышно движение, но рано, совсем не до них работникам заповедника.
В глубине леса есть заминка, в дневнике Толстой называет её старым Заказом. Деревья расступаются, образуя поляну, за которой уже нет протоптанного пути. Начинается овраг, скользкая глина, прошлогодняя трава и листья. Овраг, петляя, пропадает в чаще, и невозможно сделать шаг, ноги поминутно проваливаются в валежник. Корявые серые стволы, мошкара, сушняк, темнота, паутина, и что ожидать дальше – глушь. Возможно, грунтовые воды выходят где-то поблизости, и поэтому без сапог сюда не стоит соваться. Была бы цель, тайна, за которую не жаль порванных штанов и ссадин, лишь бы увидеть и раскрыть. Кукушка, разбуженная падением отпавшей ветки, тяжело вспорхнула, нарушая тишину, и через миг по лесу разнеслось «Ку-ку, Ку-ку» — ровно пять.
«Брат Николенька, когда нам с братьями было — мне 5, Митеньке 6, Сереже 7 лет, объявил нам, что у него есть тайна, посредством которой, когда она откроется, все люди сделаются счастливыми, не будет ни болезней, никаких неприятностей, никто ни на кого не будет сердиться и все будут любить друг друга, все сделаются муравейными братьями. (Вероятно, это были Моравские братья, о которых он слышал или читал, но на нашем языке это были муравейные братья). И я помню, что слово “муравейные” особенно нравилось, напоминая муравьев в кочке. Мы даже устроили игру в муравейные братья, которая состояла в том, что садились под стулья, загораживали их ящиками, завешивали платками и сидели там в темноте, прижимаясь друг к другу. Я, помню, испытывал особенное чувство любви и умиления и очень любил эту игру.
Муравейное братство было открыто нам, но главная тайна о том, как сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и не сердились, а были бы постоянно счастливы, эта тайна была, как он нам говорил, написана им на зеленой палочке, и палочка эта зарыта у дороги, на краю оврага старого Заказа, в том месте, в котором я, так как надо же где-нибудь зарыть мой труп, просил в память Николеньки закопать меня.
В особенности же оставило во мне сильное впечатление муравейное братство и таинственная зеленая палочка, связывавшаяся с ним и долженствующая осчастливить всех людей. Как теперь я думаю, Николенька, вероятно, прочел или наслушался о масонах, об их стремлении к осчастливлению человечества, о таинственных обрядах приема в их орден, вероятно, слышал о Моравских братьях и соединил все это в одно в своем живом воображении и любви к людям, к доброте, придумал все эти истории и сам радовался им и морочил ими нас.
Идеал муравейных братьев, льнущих любовно друг к другу, только не под двумя креслами, завешанными платками, а под всем небесным сводом всех людей мира, остался для меня тот же. И как я тогда верил, что есть та зеленая палочка, на которой написано то, что должно уничтожить все зло в людях и дать им великое благо, так я верю и теперь, что есть эта истина и что будет она открыта людям и даст им то, что она обещает».
(Л. Н. Толстой. «Зеленая палочка». Т. 36. С. 741. Дневники. Т. 47. С. 37 — 38).
***
Тула — симпатичный городок, с дороги смотрится цивильно. По пути следования — Оружейный завод, Тульский государственный университет и небольшой музей, в котором развёрнута экспозиция, посвящённая экранизациям и сценическим постановкам романа «Анна Каренина».
Билетики в музей были приобретены на Марьям Сагитову, Саида Ниналалова, Джамилат Исмаилову, Миясат Муслимову, Рабадана Магомедова, Евгению Брешко-Брешковскую и присоединившуюся к нам в Туле её дочь Карину.
Фотографии актрис, платья, афиши, предметы будуара и колечко, точная копия подаренного Львом Николаевичем Софье Андреевне и названного в семье «перстень Анны Карениной».
Пока Джамилат примеряла муляж на свой палец, куратор выставки рассказывала историю этой вещицы.
Публикация первых глав «Анны Карениной» принесло Толстому 15 000 рублей. Возвращаясь в имение, Лев Николаевич вспомнил, что совсем забыл приобрести жене подарок за помощь в написании романа, и остановил экипаж возле ювелирной лавки.
Лавочник смекнул, что клиент спешит и возьмёт товар за любую цену, и показал графу перстенёк с тёмно-красным рубином и двумя бриллиантами в золоте за 15 000 рублей. Толстого поразило совпадение цифр, и он, не задумываясь, купил кольцо.
Сожалеть о своём расточительстве он стал несколькими днями позже. Вернувшись в Ясную, он окунулся в написание романа, спустившись в свой подвал. Работа шла очень трудно, и Толстой нервно вышагивал по комнате, засунув руки в карманы. Нащупав забытый подарок, он повертел в руке и со злобой швырнул его за окно в сад.
Вечером, прогуливаясь по саду с мужем, Софья Андреевна разглядела в траве что-то блестящее. Она посчитала, что Лев Николаевич специально подкинул в траву подарок, и, весело оглянувшись, надела кольцо на палец. Говорят, она носила его всю жизнь, а после смерти завещала дочери Татьяне Львовне Толстой.
На первом этаже музея — небольшой книжный магазин, в котором, на наше удивление, оказался великолепный выбор литературы, в том числе «Дагестанские народные сказки» и репрезентативное издание «Хаджи-Мурат», выпущенное тверским издательством. Многие знают, что несколько лет назад Издательский дом «Эпоха» представил на книжном рынке этот репринт в оформлении Евгения Лансере. Если сравнивать с оригиналом, книгой, выпущенной в 1918 году, хочется поблагодарить издателей из Твери за изготовление копий знаменитых офортов художника, отчего книга приобрела рукотворный облик. Большой выбор книг Льва Николаевича, литературоведческие исследования его произведений, рассказы современников, рецепты блюд от Софьи Андреевны и другие бытовые описания.
Подробней остановлюсь, пожалуй, на книге «Севастопольские рассказы», выпущенной совместно Государственным музеем Л. Н. Толстого, издательством «Кучково поле» и мастерской Зарубина. Она представлена и в книжной сети «Московская книга», но в таких больших магазинах многое интересное выпадает из поля зрения. А здесь, в маленьком пространстве, волей-неволей потянешься и возьмёшь в руки. Но повлияла на мой выбор Евгения Михайловна. Она видела мой аппетит, как я метался между детскими рассказами Толстого, его азбукой, и просто сказала: «Марат, возьмите это, не пожалеете». Не пожалел и готов каждому рекомендовать. Так должна быть издана настоящая книга, чтобы её полюбили и она стала главной в вашей жизни.
Издательская культура выполнена великолепно, и при цене в 500 рублей вы получаете не просто книгу, а подарок души. Текст и иллюстративный материал поданы со знанием дела. Портреты моряков, батальные сцены, фрагменты эпохи — всё дышит достоверностью. Перед нами репродукции зарисовок и картин художника Анатолия Владимировича Кокорина.
Директор музея Толстого Виталий Ремизов в статье о художнике пишет: «К работе над иллюстрациями к «Севастопольским рассказам» А. Кокорин обратился в начале 1950-х годов. Он уже был известным художником, автором живописных полотен, «Фронтового дневника», участником многих выставок, несравненным мастером рисунка, к которому его тянуло всё больше и больше. Жанр рисунка-дневника, так любимый им, помогал ему запечатлеть вечное в мгновении жизни, живое и искреннее впечатление от увиденного и пережитого. Всё это близко по духу Толстому, пребывавшему постоянно в движении к правде и истине. Дневники писателя – это прорыв от сиюминутного к бессмертному началу жизни».
С полным основанием можно причислить это издание к справочной литературе. Наделённому любопытством человеку, думаю, понравится рассматривать портреты героев Льва Николаевича.
Это тем более важно, чтобы дать читателю осмыслить исторические события, которые Толстой описывает всегда максимально скрупулёзно. Известно, как повлияли на дальнейшую жизнь и творчество участие писателя в Крымской кампании и служба на Кавказе. Там, в небольшой казачьей мазанке, он напишет свой первый труд «История моего детства», который опубликуют 6 сентября в журнале «Современник».
А в Севастополе он проникается атмосферой осаждённого города и рассказывает об этом в письме к брату, Сергею Львовичу: «…Раненый солдат, почти умирающий, рассказывал мне, как они брали 24-го французскую батарею и их не подкрепили; он плакал навзрыд. Рота моряков чуть не взбунтовалась за то, что их не хотели сменить с батареи, на которой они простояли 30 дней под бомбами. Солдаты вырывали трубки из бомб. Женщины носят воду на бастионы для солдат. Многие убиты и ранены. Священники с крестами ходят на бастионы и под огнём читают молитвы. В одной бригаде, 24-го, было 160 человек, которые, раненые, не вышли из фронта…»
Севастополь, как известно, не отстояли.
Молодой офицер мечтает после окончания войны поступить в военную академию… Но пройдёт пара дней и 2, 3, 4 марта 1855 года в осаждённом городе подпоручик артиллерии запишет в своём дневнике: «Разговор о божественном и вере навёл меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение, я понимаю, могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему, и когда-нибудь фанатизм или разум приведут её в исполнение. Действовать сознательно к соединению людей с религией – вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечёт меня». Не совсем ещё чёткие философские мысли, пришедшие в голову в разгар сражения. Можно ли это считать началом, осмыслением собственной жизни, дорогой?
Там, в Ясной Поляне, многое становится понятным и ясным.
Отвори потихоньку калитку
Помните Филиппка, который так хотел попасть вместе со старшими детьми в школу? Мальчик жил в селе Кочаки, недалеко от центральной усадьбы Ясная Поляна.
Из Тулы мы заехали в этот маленький посёлок, чтобы посетить фамильное кладбище Толстых, расположенное возле церкви Николы Угодника, построенной в конце XVII века.
«С семи часов утра слышатся благовест с верхней колокольни Николо-Кочаковского прихода. И пёстрые весёлые толпы народа по просёлочным дорогам и сырым тропинкам, вьющимся между влажными от росы хлебом и травою, приближаются к церкви.
Пономарь перестаёт звонить и, вперив старческий, равнодушный взор в пёстрые группы баб, детей, стариков, столпившихся на кладбище и паперти, присел на заросшую могилку» (Л. Н. Толстой. «Роман русского помещика»).
Интересно, что в 1935 году храм закрыли, внутри работала колёсная мастерская. Во время войны в нём разрешили вести церковную службу, а в 1955-м его передали кочаковскому музею.
Жители Ясной Поляны являлись прихожанами Никольской церкви и хоронили умерших на местном погосте. На этом кладбище упокоились родители, братья, жена, некоторые из детей и внуков Льва Николаевича.
Кочаковское кладбище можно назвать семейным некрополем Толстых, оно является частью мемориального и природного заповедника музея-усадьбы Л. Н. Толстого «Ясная Поляна».
Евгения Михайловна вела нас к церкви мимо неказистых домиков. В одном из них когда-то была школа для крестьянских детей. Первая школа в Ясной Поляне открыта в 1859 году. Возможно, именно сюда так спешил маленький Филиппок.
Мы присели на ступеньки кочаковской alma-mater, чтобы сфотографироваться. День разгорался, облака закручивались вокруг длинного шеста со скворечником, поднятого над крышей как флагшток.
Вот поселиться бы здесь, на этой земле, в маленьком срубе. Окошки смотрят на улицу, на дверях — замок. За тёмными стёклами – непроглядное прошлое. Маленькая деревенька, простой люд – лапотный. Земля, не чета нашей, дагестанской, сплошной чернозём. Здесь традиционно высевались пшеница, рожь, ячмень, овёс и картофель. До середины XX века выращивали коноплю, которую здешние называли «семя». Шла она на изготовление холстов, верёвок, плетёной обуви – «бахилок», канатов, масла. Но вот голодали в деревнях люди часто.
В своём дневнике Толстой после услышанных рассказов о голоде 16 сентября 1891 года записал: «Ночь дурно спал и не спал до 4 часов, всё думал о голоде. Кажется, что нужно предпринять столовые».
В следующие дни он объезжает близлежащие деревни и делает множество заметок о виденном, которые позже легли в статью «О голоде».
Фотографируя, я чуть отстал от основной группы и зашёл через полуоткрытые ворота церковной ограды, а не через калитку. Вошёл бодро, ни о чём таком не сожалея. А тут Евгения Михайловна ко мне подходит и тихо говорит: «Нельзя так, Марат, через ворота только покойников выносят». Бог ты мой, куда человеку деться от всяких примет и религиозных суеверий! Опутают с ног до головы. Сейчас, когда прошло достаточно времени, чтобы и не вспоминать эту деталь, что-то заставило меня прочитать правила поведения в храме, предписанные апостолом Павлом.
Многое чего важного следует соблюдать в храме набожным людям, но ворота там упоминаются лишь однажды: «…а проходя мимо Царских Врат, остановись и благоговейно перекрестись и поклонись…» Я так понимаю, речь идёт о вратах иконостаса в церкви. А это, как говорят у нас на Батырая, совсем другой хабар.
Но всё же первая строчка меня примирила разом: «Входи в св. храм с духовной радостью. Помни, что Сам Спаситель обещал тебя утешить в скорби: «Прийдите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» (Мф.11,28)». Не знаю, кому кто обещал, а вот в ворота входил я с духовной радостью. Задорно блестят луковички куполов с крестами, ещё голые деревца в аллейках храма и сверху громоздящиеся облака. Но картина была бы незаконченной, если бы не упоительная синь, сочащаяся сквозь облачную завесу прямо в ваши глаза. Классический русский пейзаж, очень притягательный и одухотворённый.
Одна из дорожек ведёт к белённому кирпичному склепу с дубовой дверкой. За ним почти вплотную — могилы Толстых… многих из них. Мы сбились в кучку возле оград, молча слушаем нашу Евгению. Её глаза слезятся от ветра, а волосы поднимаются рыжими волнами. Мелодия слов, каменные кресты, полустёртые имена, прошлогодняя листва. Что им наши тревоги, устремления, что нас ждёт самих?
В склепе захоронены родители: мать Мария Николаевна Толстая, рождённая Волконская; отец Николай Ильич Толстой и брат Дмитрий Николаевич Толстой. Могилы их находятся под семейными плитами пола.
В «Воспоминаниях» (1903 — 1906 гг.) Толстой пишет: «Родился я и провел первое детство в деревне, Ясной Поляне. Матери своей я совершенно не помню. Мне было 1/2 года, когда она скончалась. По странной случайности, не осталось ни одного ее портрета, так что как реальное физическое существо я не могу себе представить ее. Я даже рад этому, потому что в представлении моем о ней есть только ее духовный облик, и все, что я знаю о ней, все прекрасно, и я думаю — не оттого только, что все, говорившие мне про мою мать, старались говорить о ней только хорошее, но потому, что действительно в ней было очень много этого хорошего».
10 марта 1906 года Лев Николаевич записал:
«Целый день тупое, тоскливое состояние. К вечеру состояние это перешло в умиление — желание ласки — любви. Хотелось, как в детстве, прильнуть к любящему, жалеющему существу и умиленно плакать и быть утешаемым. Но кто такое существо, к которому бы я мог прильнуть так? Перебираю всех любимых мною людей — ни один не годится. К кому же прильнуть? Сделаться маленьким и к матери, как я представляю ее себе. Да, да, маменька, которую я никогда не называл еще, не умея говорить. Да, она, высшее мое представление о чистой любви, но не холодной, божеской, а земной, теплой, материнской. К этой тянулась моя лучшая, уставшая душа. Ты, маменька, ты приласкай меня. Все это безумно, но все это правда».
Стопроцентная женщина
Образ Анны Карениной, безусловно, удивителен и нашему современнику. Так это та, что бросилась под поезд?
Но для тех, кто действительно погружался в роман, интересен другой вопрос – как мужчина-писатель мог точно представить психологический портрет женщины. Стопроцентная женщина. Героиня трагедии настолько осязаема, а поступки, с точки зрения мужчин, лишены здравого смысла. Ведь правда — говорит одно, думает о другом, и заканчивается бог весть чем!
Известно, что прообраз Анны Карениной – это синергия внешности Марии Гартунг, дочери Пушкина, судьбы и характера Марии Алексеевны Дьяковой Сухотиной, трагической смерти Анны Степановны Пироговой.
Эта самая Пирогова проживала в качестве экономки и гражданской жены у ближайшего соседа Толстого, Александра Ильича Бибикова, и похоронена после трагической смерти недалеко от могил Толстых. Цилиндрический камень без надписи, который я принял за подиум. Но Евгения Михайловна, закончив свой рассказ о похороненных родственниках Льва Николаевича, повернулась к этому камню и заговорила о трагической судьбе Пироговой, именно той, что на самом деле бросилась под поезд.
По воспоминаниям, она не была красавицей, но производила неизгладимое впечатление. Женщина ревновала Бибикова к гувернанткам, и у неё случился нервный срыв. Она бежала в Тулу, а через несколько дней вернулась, её видели неподалёку от Ясной Поляны, на станции «Ясенки». Через ямщика Анна передала Бибикову письмо с упрёками. Бибиков письмо не прочитал и распорядился вернуть. Анна Степановна бросилась под поезд в феврале 1872 года.
Лев Николаевич принимал участие в расследовании причин самоубийства. Софья Андреевна вспоминала, что Толстой увидел тело Пироговой на мраморном столе казармы, перерезанное поездом… Можно представить, каким потрясением эта судьба стала для писателя.
Александр Ильич вскоре женился вторично на той самой гувернантке, к которой его ревновала Анна. С тех времен в этих местах никто под поезда не бросался.
Но в романе о несчастной женщине прочитывается и другая, мужская драма. Неслучайно история эта привлекала десятки кинорежиссёров. В киноверсии 1967 года советского режиссёра Александра Зархи мы видим гениального Николая Гриценко в роли мрачного, холодного Каренина. А в фильме 2009 года Сергея Соловьёва Олег Янковский играет совсем другого Каренина. Впервые мы смотрим на судьбу покинутого человека, в котором так много неразделённой любви. Последняя сцена зимой у замёрзшего окна. Янковский, прижавшись лбом к холодному стеклу, смотрит на сына, катающегося на небольшом катке. Белый снег усиливает пустоту и одиночество надломленного человека, и только движущийся по кругу мальчик дарит искорку тепла, надежды. Всё – иллюзия, и он уйдёт и растворится в бесконечно белом мире. Это его частица — плод любви к женщине-птице. Камера отдаляется и охватывает огромное пространство и всё вокруг: Каренин в окне, дом, мальчик — становятся маленькими точками.
Толстой обдуманно женился на Софье Андреевне Берс и был вдвое старше избранницы. Как пишет последователь Льва Николаевича Иван Наживин: «Они жарко слюбились. Первые месяцы их любви были далеко не безоблачны, но эти мелкие, мимолётные раздоры, кажется, только для того и были, чтобы подчеркнуть это слепое, через край бьющее счастье. Толстой, вечно противоречивый, дал нам две версии этих «медовых» месяцев: одну в «Анне Карениной», в которой чрезвычайно много автобиографических чёрточек из этого периода его жизни, а другую — в страшной исповеди Позднышева в «Крейцеровой сонате». Завеса над интимной жизнью молодых супругов до известной степени приподнялась только тогда, когда жизненная трагедия их, стариков, уже подходила к концу».
Марат Гаджиев
(Окончание в следующем номере.)
