Наш дом стоял возле Центрального базара. Как из верхних ворот выйдешь — с правой стороны отцовский магазин, а сзади наш дом. Отец мой Мамед-Салих торговал, дед Гаджи-Аскер отправлял ему из Самарканда сухофрукты, рис, то, другое. У нашей семьи еще один дом был, на Кобякова улице, доходный дом. При советской власти начали говорить: «Вот, кулаки…» И отец не стал туда ходить за квартплатой. Многие жильцы обрадовались. Но были русские железнодорожники, они приходили в наш двор, говорили – «Мы верующие, так не можем, возьмите деньги!» Это 1928 год, мне тогда было 4 года, я даже не помню их лиц, отец рассказывал.
Еще в совхозе Карла Маркса у нас был сад, 4 делянки, посередине виноград, а по дорожкам фруктовые деревья. Мы с бабушкой Кёкяб с 5 мая переселялись туда, в небольшую хибарку с глиняной крышей. Виноград давили (вино не делали, мы же мусульмане), варили бекмес – это виноградный мед. Его запасали на зиму. Пили с ним чай, в мамалыгу клали.
В общем, дом ушел, сад, магазин изъяли. Год не прошел, приходят с финотдела, зовут отца: «Сейчас новая экономическая политика Ленина, заберите свой магазин». У матери были украшения, отец продал все, начал ремонт. И тут таким налогом обложили, что невозможно оплатить. А магазин еще ни один день не торговал! Но пришли домой, стали опись составлять. Даже пепельницы, паласы, занавески, комод, зеркало, все стаканы описали! Открыли сундук, а там кроличья ушанка еще с этикеткой, для меня купили. Я подбежал, схватил, надел. Забрали. Все, что описали, вынесли на Тахта-базар. Там была большая площадка, с одной стороны продавали фураж, скот, а с другой сидели на ковриках женщины, торговали всякой мелочью: иголки, шпильки. Там и проводили аукцион. Все распродали, деньги ушли финотделу. Нам осталась кровать и угольная печка. Но я плакал только по ушанке из кролика.
В Гражданскую наша семья тоже почти все потеряла. Тогда в Дербенте стояли деникинцы, грабили, женщин насиловали. Мои родители бросили лавку, уехали в Кубу. Вернулись, когда все поутихло. Дом был разорен. Отец на Тахта-базаре видел наши вещи. Приходит домой, говорит: «Взял, сзади посмотрел, это наш хороший фарфор». Мама потом к этим людям ходила: «Хоть несколько тарелок дайте!» Они не отказали, потом говорят: «Приходите, заберите ваше зеркало. Спрятали мы в подвале». В подвале сыро, оно испортилось, но мы его очистили, и когда старшая сестра выходила замуж, ей отдали. А вот кастрюлю с золотом, что под бревнами закопали, конечно, не нашли.
Так что мы были ученые. Чтоб бабушкин дом (его выстроили квадратом, с внутренним двориком, выложенным камнем, с цветником) не конфисковали, две стороны дома разрушили. Получились два домика, один для бабушки и ее двух сыновей, другой для нас. Отец спал в коридоре, а мать и мы, шестеро детей, в комнате.
На площади Ленина перед администрацией города стоял русский собор, красивый, с кремлевскими часами. Часы смотрели в горы, в сторону крепости. Сам священник с женой жил недалеко, у моего двоюродного брата в 19-м номере. Этот собор взорвали динамитом. Колокол был большой, не могли вытащить, так спилили, а когда упал, ломом вытолкнули. Он полетел вниз, лопнул. А священника взяли в тюрьму на Коммунаров. Заставляли его, чтобы свою рясу снял, а он ничего не снял, сказал: «Убивайте». Через 4 дня отпустили. Через какое-то время он умер, а на 2-й день умерла и его жена. Обоих похоронили в Дербенте.
Из этих камней церковных построили дома и магазины на базаре. Все говорили, что если строить дома из камней разрушенного храма, будет несчастье. Не было. И тогда там жили, и сейчас живут. Судья жил, медсестра жила. Ничего не было. А на месте собора сделали площадь. Возле церкви с восточной стороны сзади была могила, там был похоронен какой-то священник, так выкопали его. Не знаю, куда дели.
Помню старика одного, его звали Хаджи-Балабек, возил в Астрахань помидоры продавать. Дом у него был, магазин с арочным подвалом. Все сам построил. Он даже летом ходил в таком сюртуке, как у купцов кафтаны, и в азиатских галошах с острым носом. Как-то однажды сел к чистильщику обуви (они рядом с базаром стояли), ногу в галоше поставил – чисть! Тот ему: «Дедушка Хаджи, это же резиновые!» «Какое твое дело, я же плачу, чисть!» Его жена 13 раз рожала, ни один ребенок не выжил. Они взяли на воспитание девочку, вырастили, выдали замуж.
Когда раскулачили его, то сад отняли, все, что у него было, и выкинули на улицу. Они с женой у бывшего своего дома ходили, просили: «Вот, внизу сарай, где дрова, разрешите наши постели там постелить». Жильцы сказали: «Нет! Они будут просить плату!» Стариков забрала к себе приемная дочь. А ведь у этого Хаджи был большой зал, он его всем в магале отдавал на всякие мероприятия. У кого-то торжество, у кого-то печаль, все бесплатно делали. Но люди бывают очень жестокие.
Много было печальных историй. Вот, к примеру, здание больницы на Буйнакского. Это был дом рыбопромышленника Сафтара Ахундова. Его строил архитектор из Санкт-Петербурга, нанял армян-мастеров. Говорили, что каждый день каждому мастеру давал Сафтар 1 рубль золотом и питание. Когда закончили, архитектор говорит: «Сафтар, давай обойдем, посмотрим, тебе нравится ли?» Обошли, и Сафтар говорит: «Очень нравится».
Добротно все, красиво, для каждого из сыновей свои двери (2 с улицы, 1 во дворе и 2 двери в маленьком дворе). Особенно ему понравилась угловая комната на 2-м этаже. Спальня. Если вы туда зайдете, постучите по стене, услышите, что она деревянная. Там во все стены и на потолке, говорят, роспись была – нимфы бело-розовые, как зефир. А когда здание отобрали, исполком решил, что дешевле не перекрашивать, а закрыть деревянными рейками.
Так вот, Сафтар говорит – «Нравится!» А архитектор ему: «Есть одно НО!» Сели они на фаэтон, поехали на вокзал, Сафтар дал еще денег, купил билет ему в Санкт-Петербург и спрашивает: «Так что же за «но»?» И архитектор сказал: «Вам не жить там. Революция началась». Сафтар с семьей уехал в Баку. Но его поймали, привезли в Дербент и посадили в тюрьму.
Мы так об этом узнали… в магале у нас подводчик был Толлы. Молодой, деловой, рубил дрова для тюремной кухни. Ему тарелку лишнюю давали за это. Он рассказывал моему отцу: «Рублю дрова, вдруг зовут тихим голосом – «Толлы». У меня волосы дыбом. Подошел к забору, там обросший человек лежит и говорит: «Толлы, ты меня не узнаешь? Я же Ахундов Сафтар». Я сел возле него и расплакался. Потом пошел к повару. Говорю: «То, что вы мне даете дополнительно, дайте ему. А мне одной тарелки хватает»». А дальше никто не знает, выпустили Сафтара или он умер в тюрьме.
Отец мой был человек предприимчивый и умелый, мог конфеты делать. Сколотил артель, там мы все и работали. А еще отец мудрый был, говорил мне: «Не пиши, что до революции я был торговец, пиши кондитер». Так я и делал. Потому и выучиться на врача сумел, никто меня в правах не ущемлял.
Смешно, что жену себе нашел с такой же сложной историей. Из раскулаченных. Ее дед Митрофан Громов был зажиточный крестьянин, имел земли в Оренбурге, дом. У них отобрали все, а семью сослали в Караганду. По дороге одна сестра умерла. И вот мы с Марией два человека с такими биографиями встретились в Москве, в институте усовершенствования врачей. Очень красивая она была. Зеленые глаза, волосы золотые.
Вернулся в Дербент я уже с Марией. Наверное, поначалу она боялась. Хотя родителям я сказал, что привезу жену, и мама даже согласилась «привози», а все равно. Да и вокруг все чужое, незнакомое. Люди, говор. Отец нас встретил на вокзале, усадил в такси, поехали домой, в магал. Когда ворота нам навстречу распахнули, Мария ахнула. Июль был, и дерево гранатовое, что я посадил во дворе, все в ярко-алых цветах! Она не видела такого никогда, думала, мы украсили дерево бумажными цветами.
Расписались мы в ЗАГСе на углу Ленина и Красноармейской. Там женщина работала, фамилия ее Сулейманова, выписала нам документ, поставила печать, и вышли мы уже женатыми. А 7 декабря 1956 года в старом роддоме родилась наша дочь Тамила. А потом еще две, Лейла и Дилара.
Я хотел жену устроить на железную дорогу, но вдруг оказался в Дербенте министр здравоохранения Максудов. Увидел нас двоих.
— Это кто? – говорит.
Я говорю: «Жена! Вот хочу устроить на железку». «Никаких железок!» — отвечает. А рядом стоял главврач больницы. Максудов повернулся к нему: «Прими на работу». Тот сразу и принял. Так и прожили мы бок о бок, вместе жили, вместе работали.
Я похоронил Марию в 2013-м году, на нашем родовом кладбище. Но и сейчас помню, как она стояла рядом со мной на Дербентском вокзале. Тоненькая, хрупкая (ладонями я ее талию обхватить мог), держалась за свой чемоданчик и смотрела на город, где ей суждено было прожить всю жизнь.
Рубрику ведет Светлана Анохина
