Я родился в третьем магале, в маленьком домике квадратов на 40. Как мы там умещались – родители и пятеро детей, три брата и две сестры?! У нас была еще сестра Интизар, но умерла совсем маленькой. Она родилась в 46-м, когда отец вернулся с войны, и жизнь начала налаживаться. А тут – раз, и отца за то, что в плену был, выселили в Башкирию. Мама рассказывала, что сестра всё время кричала: «Папа, папа!», а потом затосковала, заболела и умерла.
А я родился в 51-м. Дедушек своих не застал, но знаю, что мамин отец шил каракулевые шапки, что у него было 6 братьев, и где-то в начале 20-го века все они вместе с матерью поехали в хадж. Добирались на лошадях, на повозках, а обратно вернулись уже без матери. Похоронили ее там, в святых местах. Другой дед, по отцу, мясником был. Ему во двор с рынка приносили баранов резать, магальские же мясо, порезанное без «бисмиллях», не едят.
На месте гостиницы «Волна» рынок был, «Элляв», так корм для скота называют. Там зерно продавали, сено, солому и сам скот тоже. У входа стояла бригада извозчиков, у них были тележки с лошадями, и бригада грузчиков-амбалов. Человек 20 их было, в основном приезжие из Ирана. Их издалека можно было узнать по крепким веревкам на плечах. Местные тюрки эту работу не хотели, тут же родственники, соседи – перед ними неудобно. И все они были, как сейчас называют, кооператоры, лавочки, магазинчики держали, на огородах работали. А амбалам и извозчикам все равно было, им лишь бы подработать. Они приезжали на время, но часто женились на местных и оставались здесь жить.Так было буквально до 62 — 63-го года. Потом рынок закрыли, и амбалов в городе не стало.
Тогда в городе всего было 4 — 5 милиционеров, не больше. Но когда они проходили по улице и видели, что перед чьим-то домом ведро, наполненное мусором, стоит, то вызывали женщин из этого дома и стыдили. Видели облезлые стены или деревья не побеленные стоят – замечание делали. Поэтому и город был чистый, и люди не забывали вокруг себя порядок наводить.
Еще были в Дербенте гончары и кузнецы, приезжие, лакцы, только я это позже узнал. Гончары лепили и продавали посуду глиняную, а кузнецы ковали подковы для лошадей и щипцы для угля, маша у нас называются. А на улице Рзаева стояло три лудильни подряд, там лудильщики работали, по нашему «калейчи», они делали кувшины из меди, огромные казаны для плова, всякую другую утварь.
Тогда модными были кованые кровати, "Победа" назывались. Их невестам в приданое давали. Такие с фигурками в виде лепестков, кружочков и шариков, покрытых никелем. Самой популярной считалась «Победа», покрашенная в светло-бежевый цвет, у нас дома тоже такая стояла. Но мама не невестой ее принесла, это отец, наверное, купил. У нас с братьями все время война шла, кто будет на этой "Победе" спать.
Кровати эти делали выходцы из южного Азербайджана, три брата: Сабир, Фирдоуси и Азиз, а жены у них почему-то были армянки. Мастерская у них была рядом с шиитской мечетью, которую потом переделали под горпищекомбинат. Очень старая мечеть, ее иранцы построили. Мы туда в детстве с отцом ходили.
Когда отец был на войне, его мать сделала назир, как бы обет дала Всевышнему: "Моего сына верни живым, чтобы он до конца своей жизни сек голову и отпускал кровь в честь имама Хусейна!" Отец вернулся целым и невредимым, и до конца жизни ее обет выполнял – принимал участие в шахсей-вахсей. Вся макушка в шрамах была.
Родители работали на мясокомбинате, отец – завскладом, мать жиловщицей. Но в 60-м отца осудили за нарушение правил перевозки людей, и жить нам стало тяжелее, пятеро детей, дом – все было на маме. Тогда она стала приносить с работы мясо и колбасы. Такое время было, продукты никто не учитывал. И я ходил это мясо продавал по дворам в районе сокового завода. Мама давала мне килограммов 15 и говорила: «Продашь по рубль пятьдесят». А мне тяжело было, все-таки еще ребенок, лет 12 — 13. И я, ничего ей не сказав, стал продавать мясо по рубль 60. По 10 копеек собирал-собирал и купил себе велосипед "Орленок". Прихожу домой, а мама спрашивает, на какие деньги? Мы ее очень сильно любили и боялись. Я выпросил с нее обещание, что бить не станет, и признался, что продавал мясо дороже. Она меня обняла и заплакала. «Как, — говорит, — ты, ребенок, мог додуматься до этого». А тут пришел старший брат, увидел, что мама плачет, разбираться не стал и как ударит меня! Хорошо, мама заступилась.
Теперь я развозил мясо на велосипеде. Прикреплял к багажнику сумку, были такие кожанки, с замками, и ездил продавать. Но цену уже не снизил. Себе деньги оставлял, старшему брату давал. Так продолжалось до 65-го, а потом папа вернулся. И мама сразу перестала работать.
Одежду всем братьям мама не покупала. Новое носил только старший, потом я и за мной уже младший. С сестрами так не получалось – между ними была разница в 18 лет. Мы младшую, Индиру, очень любили и баловали. В детский сад старший брат или я ее на плечах носили. А она каждый день говорила: "Большие деньги дай мне", — и требовала 5-копеечную монету. А 10 или 20 ее не устраивали. Правда, она все равно на них ничего купить не успевала, теряла в садике.
Мы вообще спокойными детьми были и сильно родителей боялись. Если учитель скажет "позови родителей", для меня это было трагедией. Улицу после шести вечера не видели, лет до 16, наверное. Ворота закрывали на засов, доккIаз называется, сами уроки делали и спать ложились.
Я учился в 6-й школе, Кировской. В начальных классах обучение было на азербайджанском языке, а учительниц мы называли Сияра-муалима, Махруджат-муалима. Я даже не знал, что Махруджат-муалима была табасаранка, а девочка Зейнаб, с которой я сидел за партой, даргинка.
Был у меня друг школьный, Кулам его звали. Я хорошо учился, а у него очень плохо было с русским языком. До того плохо, что наша учительница Вера Владимировна ему говорила: "Кулам, хотя бы на двойку напиши, чтоб я тебе тройку поставила. У тебя в одном диктанте 180 ошибок ". Зато у него черчение и рисование получалось, так красиво рисовал. И наш учитель рисования, Абдулла Асадулаевич, ему говорил: "Гулам, ты иди только в художественную школу или в пединститут, никуда больше". А он самый старший в семье среди братьев, ему надо было всех кормить, и мы с ним пошли в станкостроительный техникум.
Что меня в дербентцах всегда привлекало – они веселый народ. Даже когда жулики – с выдумкой жулики, не просто так. Одно время работал я в овощном магазине внутри базара. Рядом был магазин, у хозяина его прозвище было Мырмыр Гулам, из-за того, что он так разговаривал «мыр-мыр-мыр». Он сыр продавал и очень жадный был. А продавцом у него работал Зейнатдин. Мыр-мыр, как они закончат сыр продавать, сразу кассу забирал и перед ним считал, чтобы тот ни копейки не мог взять. Сперва из кассы забирал мелкие деньги в коробку, а крупные на потом оставлял. Так Зейнатдин специально брал мелочь и бросал на пол. И пока хозяин нагибался, чтобы ее подобрать, он большую купюру в 100 или 50 рублей клал себе в карман. И мы как на представление ходили на это смотреть.
А как шутят в Дербенте, вы знаете? Был у нас один шутник Абусет. Вечно всех разыгрывал и до того дошутился, что однажды друзья ему решили отомстить. Принесли и поставили у его дома маафе (это носилки, на которых покойника несут). А у нас так – если у дома носилки, значит, горе, надо идти соболезнование выражать. И вот утром выходит Абусет на балкон, а во дворе у него уже люди собрались, молитву читают. Он им с балкона кричит: «Кто умер?» А они ему: «Вах, говорят же, Абусет умер! Ты умер!»
Рубрику ведет
Светлана АНОХИНА