21 марта.
Государственный Театр Поэзии
Муса Гаджиев.
«Моя поэтическая тетрадь»
Муса Асельдерович Гаджиев, кандидат филологических наук,
доцент кафедры русской литературы филологического факультета ДГУ
В начале недели мне и думать не хотелось о поэзии. Вокруг одна проза. И анонс Театра Поэзии я прочитал без очков как «Маабитская тетрадь» Мусы… Что это они вспомнили трагический сборник Мусы Джалиля?! Но ровный блин луны воцарился на небе в паре с яркой звездой. И пурга, склонившая людей к зимней печали, была лишь первой молчаливой сценой в предстоящем спектакле.
Муса Джалиль преобразился в образ Мусы Асельдеровича Гаджиева.
И поэтическая тетрадь, в которую он изредка заглядывал, вобрала множество поэтов и трагедий мира. Вечер 21-го прошёл в прочтении любимых стихов. Очевидно, что Муса Гаджиев осторожно впускает в свой мир новое, и, как я понимаю, дело не в консерватизме. То, что записано в тетради, читалось им сотни раз для себя и для учеников за многие годы преподавания в школах и университете.
И вот они звучат сегодня в Театре Поэзии в «сотни-первый» раз. Смею предположить, что стихи в его тетради выстроены в том же порядке, как главы в Священном писании. И голос в сотый раз непоколебимо чеканил Маяковского, Блока, Пастернака, Бродского, Окуджаву, Тютчева, Самойлова, Лорку, Бродского, Мандельштама. И по-мужски читал Ахматову, Берггольц, Ахмадулину. Он прочитал и стихотворение Елены Бакидовой, где, как говорит, живёт эпическое, античное.
Но вернёмся к стихам. Сегодня — несколько стихотворений из тетради Мусы Асельдеровича, которые любимы мной. Он начал с «Облака в штанах» Владимира Маяковского, но я начну с другого.
Александр Блок
Шаги Командора
В. А. Зоргенфрею
Тяжкий, плотный занавес у входа,
За ночным окном – туман.
Что теперь твоя постылая свобода,
Страх познавший Дон Жуан?
Холодно и пусто в пышной спальне,
Слуги спят, и ночь глуха.
Из страны блаженной, незнакомой, дальней
Слышно пенье петуха.
Что изменнику блаженства звуки?
Миги жизни сочтены.
Донна Анна спит, скрестив на сердце руки,
Донна Анна видит сны…
Чьи черты жестокие застыли,
В зеркалах отражены?
Анна, Анна, сладко ль спать в могиле?
Сладко ль видеть неземные сны?
Жизнь пуста, безумна и бездонна!
Выходи на битву, старый рок!
И в ответ — победно и влюбленно —
В снежной мгле поет рожок…
Пролетает, брызнув в ночь огнями,
Черный, тихий, как сова, мотор,
Тихими, тяжелыми шагами
В дом вступает Командор…
Настежь дверь. Из непомерной стужи,
Словно хриплый бой ночных часов –
Бой часов: «Ты звал меня на ужин.
Я пришел. А ты готов?..»
На вопрос жестокий нет ответа,
Нет ответа — тишина.
В пышной спальне страшно в час рассвета,
Слуги спят, и ночь бледна.
В час рассвета холодно и странно,
В час рассвета — ночь мутна.
Дева Света! Где ты, донна Анна?
Анна! Анна! – Тишина.
Только в грозном утреннем тумане
Бьют часы в последний раз:
Донна Анна в смертный час твой встанет.
Анна встанет в смертный час.
Сентябрь 1910 — 16 февраля 1912
Федерико Гарсиа Лорка (Federico Garcia Lorca)
Сонет (Я боюсь потерять…)
Я боюсь потерять это светлое чудо,
что в глазах твоих влажных застыло в молчанье,
я боюсь этой ночи, в которой не буду
прикасаться лицом к твоей розе дыханья.
Я боюсь, что ветвей моих мертвая груда
устилать этот берег таинственный станет;
я носить не хочу за собою повсюду
те плоды, где укроются черви страданья.
Если клад мой заветный взяла ты с собою,
если ты моя боль, что пощады не просит,
если даже совсем ничего я не стою, —
пусть последний мой колос утрата не скосит
и пусть будет поток твой усыпан листвою,
что роняет моя уходящая осень.
Перевод М. Кудинова
Об истории написания этого шедевра я уже писал в одной из своих статей, посвящённой грузинскому периоду Пастернака.
Борис Пастернак
Гамлет
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Aвва Oтче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить — не поле перейти.
Муса читал внимающему залу, переводя дыхание для того, чтобы вспомнить учителей, учеников и промочить горло. Читал, выстраивая мостики от одного поэта к другому, от «Рождественской звезды» Бродского (1987 г.) –
В холодную пору, в местности,
привычной скорей к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более,
чем к горе,
Младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;
мело, как только в пустыне может зимой мести.
Ему все казалось огромным:
грудь Матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы — Бальтазар, Каспар,
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой. И точкой была Звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях Ребенка издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
Звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца. – к Мандельштамовскому:
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские ёлки;
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.
О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь.
Вечер грозил стать вечностью. Чтец был в ударе. Микрофон кряхтел, но пахал. А знака свыше не следовало. Я смотрел в зал (благо моё место позволяло видеть всех), и, даю слово, мне открылась внутренняя работа душ. Вот слово об образе Гамлета, тождественном Иисусу и самому Пастернаку.
Что ни говорите, поэзия – камерное искусство. Мне было неловко выставлять своё состояние напоказ, и я принимаю только собственное прочтение стихов. Не уверен в том, что все вышедшие из зала возьмут из потёртого талмуда Мусы Гаджиева и будут жить их дыханием, сверять свой пульс с ударами рифм и наполнять паузы осмыслением собственного «Я».
Главное, что объединяет стихи, вошедшие в тетрадь Мусы Гаджиева – настоящая поэзия, то, что Ахмадулина определила в 1966 году так:
Вы скажете – но вот уже строфа,
четыре строчки в ней, она готова.
Я не о том. Во мне уже стара
привычка ставить слово после слова.
Одним из последних прозвучал в этот вечер Postscriptum (1967) Иосифа Бродского:
Как жаль, что тем, чем стало для меня
твое существование, не стало
мое существованье для тебя.
…В который раз на старом пустыре
я запускаю в проволочный космос
свой медный грош, увенчанный гербом,
в отчаянной попытке возвеличить
момент соединения… Увы,
тому, кто не способен заменить
собой весь мир, обычно остается
крутить щербатый телефонный диск,
как стол на спиритическом сеансе,
покуда призрак не ответит эхом
последним воплям зуммера в ночи.
