«В 1910 (25 апреля старого стиля) я вышла замуж за Н. С. Гумилёва, и мы поехали на месяц в Париж».
Он любил три вещи на свете:
За вечерней печенье, белых павлинов
И стёртые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики.
…А я была его женой.
1910
Николай Гумилёв в 1912 г. напишет:
Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг ее,
Назвать нельзя ее красивой,
Но в ней все счастие мое.
Его расстреляли под Кронштадтом, а она продолжала жить:
Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля.
1921
Странное воспоминание Анны Ахматовой, как короткая справка о себе, видимо, для издательства написано в 1965 году. Впоследствии оно помещалось неоднократно в лирических сборниках разных лет. Один из последних советского периода выпущен издательством «Художественная литература» в 1989 году.
Странное и сухое, поскольку о муже и сыне в нём по одной строчке и как бы вскользь, с утаённой любовью.
Читаем: «В 1921 году вышел мой первый сборник стихов – «Вечер». Напечатано было всего триста экземпляров. Критика отнеслась к нему благосклонно.
Первого октября 1912 года родился мой единственный сын Лев».
Сборник «Вечер» — простенькое издание в мягком переплёте — на самом деле был встречен восторженно и определил Анну Андреевну в ряду первых поэтов.
На вечере, посвящённом 125-летию Ахматовой, в Махачкале литературовед Муса Гаджиев высказал мысль о том, как Ахматова пыталась уйти от славы, которую принесли ранние стихи. После двадцатых годов её не издавали. Становится понятно, почему спустя десятилетия она так сдержано пишет статью о себе и близких. Всё страшное и лучшее уже случилось.
И дальше: «Я с самого начала знала всё про стихи – я никогда ничего не знала о прозе. Первый мой опыт все очень хвалили, но я, конечно, не верила. Позвала Зощенко. Он велел кое-что убрать и сказал, что с остальным согласен. Я была рада. Потом, после ареста сына, сожгла вместе со всем архивом».
Представляю антиутопию, в которой после катастрофы нашли бы несколько книг, одна из которых Анны Ахматовой, с этим предисловием. Как выхолощен образ поэта. Этот счастливчик будет искать в книге что-то важное для своего спасения, и вот, перелистывая страницы, он натыкается на «Реквием». Он написан после ареста Льва Гумилёва, обысков квартиры, бесконечных стояний в тюремных очередях на свидание к сыну:
<…>
Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас:
И ту, что едва до окна довели,
И ту, что родимой не топчет земли,
И ту, что красивой тряхнув головой,
Сказала: "Сюда прихожу, как домой".
Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде,
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,
Пусть так же они поминают меня
В канун моего поминального дня.
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем — не ставить его
Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусь,
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
И пусть с неподвижных и бронзовых век
Как слезы, струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
(Эпилог «Реквиема». 1940, март, Фонтанный дом)
Литературный критик Лидия Гинзбург пишет, насколько стойко и достойно Ахматова переносила обрушившиеся на нее несчастья: «У нее дар совершенно непринужденного и в высокой степени убедительного величия. Она держит себя, как экс-королева на буржуазном курорте. …Ахматова явно берет на себя ответственность за эпоху, за память умерших и славу живущих. Кто не склонен благоговеть, тому естественно раздражаться, — это дело исторического вкуса».
От Ахматовой нам осталось множество тайн. Вот как она выписывала свой образ.
1942 г.
Седой венец достался мне не даром,
И щеки, опаленные пожаром,
Уже людей пугают смуглотой.
Другое после 1943 г.
А в зеркале двойник бурбонский профиль прячет
И думает, что он незаменим,
Что все на свете он переиначит,
Что Пастернака перепастерначит,
А я не знаю, что мне делать с ним.
В 1950-х годах
Себе самой я с самого начала
То чьим-то сном казалась или бредом,
Иль отраженьем в зеркале чужом,
Без имени, без плоти, без причины.
Запрет с её имени снимается только в конце 1950-х годов. В 1964-м Ахматовой присуждают престижную международную премию «Этна-Таормина», а в 1965-м ей присваивается почетная степень доктора Оксфордского университета.
Остались стихи, дневники Павла Лукницкого, посвящения других поэтов и портреты Ахматовой.
Александр Блок в 1913 году:
«Красота страшна» — Вам скажут, —
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан — в волосах.
В 1914 году другой небезызвестный поэт Осип Мандельштам отмечает:
Вполоборота, о печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль.
11 февраля 1915 г. Марина Цветаева напишет:
Анне Ахматовой
Узкий, нерусский стан —
Над фолиантами.
Шаль из турецких стран
Пала, как мантия.
Вас передашь одной
Ломаной черной линией.
Холод — в весельи, зной —
В Вашем унынии.
Вся Ваша жизнь — озноб,
И завершится — чем она?
Облачный — темен — лоб
Юного демона.
Каждого из земных
Вам заиграть — безделица!
И безоружный стих
В сердце нам целится.
В утренний сонный час, —
Кажется, четверть пятого, —
Я полюбила Вас,
Анна Ахматова.
Николай Николаевич Пунин, который какое-то время был другом Ахматовой, а затем возлюбленным, еще в 1914 году говорит в своем дневнике о наиболее выразительных ее чертах: «…Она странна и стройна, худая, бледная, бессмертная и мистическая. …У нее сильно развитые скулы и особенный нос с горбом, словно сломанный, как у Микеланджело… Она умна, она прошла глубокую поэтическую культуру, она устойчива в своем миросозерцании, она великолепна…»
8 марта 1966 года через несколько дней после смерти Ахматовой Всеволод Рождественский пишет:
Она стояла, вглядываясь в лица,
В сердца поэтов всех веков и стран,
И горбоносый профиль флорентийца
Прорезался сквозь тающий туман.
Марат ГАДЖИЕВ
