Странный юбилей. У меня не укладывается в голове, почему Бродского вдруг амнистировали в России и признали великим. Признала система, механизмы которой заводятся теми же ключами, что и в начале 70-х. Характерные статьи в прессе того времени: «Окололитературный трутень», «Тунеядцу воздаётся должное».
Я не солист, но я чужд ансамблю.
Вынув мундштук из своей дуды,
жгу свой мундир и ломаю саблю.
Из его рассказов можно понять, что стать поэтом он решил в 1959 году, в геологической поездке в Якутск, когда он приобрёл томик Баратынского: «Читать мне было нечего, и когда я нашёл эту книжку и прочёл её, тут-то я всё понял: чем надо заниматься. По крайней мере, я очень завёлся, так что Евгений Абрамыч как бы во всём виноват».
«Тунеядец» Иосиф Бродский самостоятельно выучил английский и польский языки, изучал историю литературы. У него не было высшего образования, но издательства заключали с ним договора как с профессиональным поэтом-переводчиком. Интересно, что и орфография, и пунктуация поэта своя. Бродский ориентировался на ритм, отказываясь от общепринятых правил.
На дворе были далеко не тридцатые годы, и такого поэта могли поместить в психушку или выслать. И сегодня его бы не приняли, освистали толпой. Прилюдно в телевизионном шоу, вывернув его постель.
Но почему самый системный канал показывает на днях фильм про американского Бродского – о неизвестной в России жизни гения?
Интересный фильм, замечательные режиссёры, продолжительная и смешная реклама, рейтинговое время — «такого Бродского вы ещё не видели!». Возможно, на Первом кто-то обожает Бродского и, осознавая трагизм ушедшего времени, пытается ввернуть его (изгнанника) в современный контекст русской литературы, восполнить утраченное. Видится мне, что он послал бы всех подальше. «2000-е годы меня мало волнуют, потому что тело моё станет прахом» — слова Бродского можно принять и как усмешку поэта-космополита, и неприкрытое равнодушие к нашим с вами суждениям о нём.
Что было у поэта в Ленинграде: друзья, поклонницы, любимая женщина Марина Басманова, психушки, допросы в КГБ, народный суд. Потом тюрьма, ссылка, выдворение из страны.
***
Мне говорят, что нужно уезжать.
Да-да. Благодарю. Я собираюсь.
Да-да. Я понимаю. Провожать
Не следует. Да, я не потеряюсь.
Ах, что вы говорите — дальний путь.
Какой-нибудь ближайший
полустанок.
Ах, нет, не беспокойтесь. Как-нибудь.
Я вовсе налегке. Без чемоданов.
Да-да. Пора идти. Благодарю.
Да-да. Пора. И каждый понимает.
Безрадостную зимнюю зарю
Над родиной деревья поднимают.
Все кончено. Не стану возражать.
Ладони бы пожать — и до свиданья.
Я выздоровел. Нужно уезжать.
Да-да. Благодарю за расставанье.
Вези меня по родине, такси.
Как будто бы я адрес забываю.
В умолкшие поля меня неси.
Я, знаешь ли, с отчизны выбываю.
Как будто бы я адрес позабыл:
К окошку запотевшему приникну
И над рекой, которую любил,
Я расплачусь и лодочника крикну.
(Все кончено. Теперь я не спешу.
Езжай назад спокойно, ради Бога.
Я в небо погляжу и подышу
Холодным ветром берега другого).
Ну, вот и долгожданный переезд.
Кати назад, не чувствуя печали.
Когда войдешь на родине в подъезд,
Я к берегу пологому причалю.
И в Америке он не вписывался в установленные правила.
«У него было кое-что, чего нет у американцев. Он воспринимал жизнь трагически, и это накладывало отпечаток на всё, что бы он ни делал. В этом ключе он вёл лекции» — Виджей Сешарди, студент Бродского, лауреат «Пулитцеровской премии».
«Он никогда не выставлял себя жертвой российского государства. Я думаю, всю жизнь он очень любил Россию» — Лиам Мак Карти, студент Бродского, бизнесмен.
Возможно, история «непонятого поэта» Бродского в Америке и подтолкнула авторов к съёмкам фильма. Литературная элита Восточного побережья видела в нём продолжателя великой русской литературы, как говорили — «одно рукопожатие отделяет от Ахматовой». Американцы признавали его интеллектуальную силу и эрудицию, сопряжённую с судьбой узника.
Бродский, несмотря на публикации на английском языке, так и не вписался в американский литературный процесс.
Он мало кого признавал и нажил себе массу врагов.
«Автор в изгнании, — говорил Иосиф Бродский, — выброшенный из привычной среды, послан в космос в капсуле. Капсулой же является язык писателя, и капсула эта притягивается не внутрь, к земле, а вовне, в пространство».
Поэзия, считал он, имеет определённое притяжение к пустоте, таким образом — к бесконечности.
Гладиаторы
Простимся.
До встреч в могиле.
Близится наше время.
Ну, что ж?
Мы не победили.
Мы умрем на арене.
Тем лучше.
Не облысеем
от женщин, от перепоя.
…А небо над Колизеем
такое же голубое,
как над родиной нашей,
которую зря покинул
ради истин,
а также
ради богатства римлян.
Впрочем,
нам не обидно.
Разве это обида?
Просто такая,
видно,
выпала нам
планида…
Близится наше время.
Люди уже расселись.
Мы умрем на арене.
Людям хочется зрелищ.
Из книги Александра Минчина «20 интервью»
Интервью Александра Минчина, американского писателя русского происхождения с Иосифом Бродским (которое никогда не было дано, а записывалось по мере общения в жизни 1980 — 1984 гг.). Сам Минчин был студентом Бродского и назвал интервью с ним самым неприятным. Интервью у многих вызывает сомнение. Автор показывает Бродского неприлизанным, неприятным, каким он был в жизни, без малейшей заботы о зрителях исторической сцены.
МИНЧИН: Я прочитал ваше “Посвящается Ялте”. Иосиф, это просто гениально.
БРОДСКИЙ: Ну, не гениально, но — хорошо.
МИНЧИН: Откуда вы знаете, что это хорошо?
БРОДСКИЙ: Все, что я делаю, — это хорошо, иначе я не делаю.
МИНЧИН: Вы прочитали стихи Беллы, которые я вам давал? (Последняя подборка в “Новом мире”, в конце 70-х).
БРОДСКИЙ: Да. Не понравились совершенно.
МИНЧИН:?
БРОДСКИЙ: Слишком манерная Белла, да? И стихи такие. “Метель”, “Ожидание елки”, “Ада”, “Он поправляет пистолет”… “Жила в покое окаянном…”
МИНЧИН: Жаль, мне очень понравились; думаю, это ее лучшие стихи. А Вознесенский вам нравится?
БРОДСКИЙ: Это вообще не поэзия, это нечто другое. МИНЧИН: Неизвестный Рейн — он вам как? Я слышал, что он был вашим Учителем?
БРОДСКИЙ: Ну, учителем он моим никогда не был. (У гениального Бродского не может быть учителей! — Прим. авт.). Но мы с ним довольно близко общались, что-то могло повлиять.
МИНЧИН: Кто же тогда вам нравится из современных поэтов в России?
БРОДСКИЙ: Рейн хорош, но он не опубликован там. Так что он сам по себе. Пожалуй, никто. Впрочем, вспомнил, — Александр Кушнер, он живет в Ленинграде, он действительно поэт.
МИНЧИН: А кто-нибудь из прозаиков нравится?
БРОДСКИЙ: На ум сразу кто-то один не приходит.
МИНЧИН: А Битов, “Пушкинский дом” — вы читали?
БРОДСКИЙ: Читал.
МИНЧИН: И как?
БРОДСКИЙ: Никак.
МИНЧИН: Карл все носится с Соколовым, считает, что “Школа для дураков” — лучшая книга, которую “Ардис” за все годы опубликовал.
БРОДСКИЙ: Он давал мне ее на отзыв, до публикации. У нас в Питере так мужики в 50-х писали (в стол), никто и не думал это публиковать.
МИНЧИН: Так кто-нибудь нравится вам в прозе?
БРОДСКИЙ: С вами, прозаиками, вообще нелегко, не так просто разобраться, как с поэтами, да? И хотя я считаю прозу более “презренной” и гораздо ниже, чем поэзию… Да и вообще, разговор о поэзии и прозе давний, если вы заметили, тянется через века… Поэтому, возвращаясь к заданному вопросу: одного кого-то нет.
МИНЧИН: Я только что прочитал “Ожог” Аксенова…
БРОДСКИЙ: Ну и как? (Впервые мелькнула искра интереса в бесцветных невыразительных глазах).
МИНЧИН: Очень сильный роман, великолепно написан.
БРОДСКИЙ: Да? Вы так считаете? Я с трудом продрался через 1-ю часть. Карл дал для прочтения.
МИНЧИН: А я читал только 2-ю часть (Карл дал для корректирования), обязательно прочтите, хорошо написано.
БРОДСКИЙ: Не думаю, но посмотрим.
МИНЧИН: Кто-нибудь еще, из прозаиков?
БРОДСКИЙ: Я, по-моему, никого не назвал.
МИНЧИН: Ну а великий Солженицын?
БРОДСКИЙ: Эх-х… (взмах рукой, выражающий “пустое это все”).
МИНЧИН: Оставим современников, среди которых вы, безусловно, первый в забеге…
БРОДСКИЙ: Я так не считаю, я — в стороне, ни с кем никуда не бегу. А что, кто-то бежит?
МИНЧИН: Я образно выразился, это образ такой.
БРОДСКИЙ: Странные у вас образы, Саша.
МИНЧИН: Я с вами себя очень стесненно чувствую и неестественно говорю…
БРОДСКИЙ: Может, не стоит говорить?
МИНЧИН: Тогда возьмем целый XX век.
БРОДСКИЙ: В русской поэзии — Мандельштам, Цветаева ближе мне, а вообще для меня единственная Поэзия, что можно ею назвать, да? — это великая четверка: Мандельштам, Цветаева, Ахматова, Пастернак.
МИНЧИН: А Гумилев, прекрасный поэт?
XX век: кто, вы считаете, был лучшим?
БРОДСКИЙ: Для меня он не поэт вообще.
МИНЧИН: Вы серьезно?
БРОДСКИЙ: Вполне.
МИНЧИН: Что тогда Есенин, Блок, Бальмонт, Белый, И. Анненский, Мережковский, Кузмин, Волошин?
БРОДСКИЙ: Блок еще ничего. Вы же меня спросили о действительной поэзии, я вам ответил: только эта четверка. Из течений единственное, которое представляло Поэзию, — акмеизм.
МИНЧИН: Я слышал, что вы не пришлись по душе Великой Вдове?
БРОДСКИЙ: А, да, я заявился к ней пьяный, старушка этого очень не любила.
МИНЧИН: Ваши стихи, я слышал, тоже… неужели такое может быть, ведь…
БРОДСКИЙ: Это дело вкуса, кому какие стихи нравятся.
МИНЧИН: Но вкус у нее есть?..
БРОДСКИЙ: Я предполагаю, что да.
МИНЧИН: Поэтам все же не чужда “презренная” проза, ею пользовались и Цветаева, и Мандельштам, как вы к этому относитесь?
БРОДСКИЙ: Спокойно. Остались они все-таки известны как поэты.
МИНЧИН: А “Доктор Живаго” вам нравится?
БРОДСКИЙ: Нет, совершенно, очень слабая, распадающаяся вещь, проза поэта. Стишки там сильные!
МИНЧИН: Но именно за него ему дали Премию.
БРОДСКИЙ: Это еще ни о чем не говорит. Как раз наоборот.
МИНЧИН: Вы думаете, в будущем они дадут вам Нобелевскую премию?
БРОДСКИЙ: Ответьте сами себе на этот вопрос.
МИНЧИН: Они пропустили многих гениальных людей: Набокова, Платонова, Мандельштама, Булгакова, Цветаеву. Слава Богу, хоть Бунина при жизни не пропустили.
БРОДСКИЙ: Согласен.
МИНЧИН: Хотя поэзия у него, да и первый том — крестьянской прозы...
БРОДСКИЙ: Стишки у него слабенькие. С прозой дела были лучше.
МИНЧИН: Кто из прозаиков вам нравится?
БРОДСКИЙ: Платонов — гениальный прозаик.
МИНЧИН: Абсолютно гениальный стиль, думаю, лучший стилист в нашей литературе.
БРОДСКИЙ: У Булгакова есть неплохие вещицы. Бунин мне нравится.
МИНЧИН: А Набоков?
БРОДСКИЙ: И да, и нет, это нелегкий вопрос. И вообще, я устал, хватит на сегодня, а?
Марат Гаджиев
