Покой нам только снится
Мир Дома переводов на Ладо Асатиани вмещает всё зримое: старую мебель, комоды, стулья, пожитки, кровати и лежанки, люстры над головой, зеркала в рамах с отражением здания напротив, балкон с вывеской «Kozi hostel», тусклый свет за занавесями и даже больше — всё рождаемое незримым космосом. Ночь объёмнее, чем можно вобрать подслеповатыми глазами. За стенами Тбилиси — живой, несмолкаемый, с резкими восклицаниями, полупьяными мелодиями, сигналами машин, шумом мостовой. Время течёт медленно. Ночь, сон, руки распростёрты, и душный воздух висит над уставшей головой. Как там мой Исмаил в Московии? Его поступление, как и ожидалось, изменило нашу упорядоченную жизнь, внесло живой нерв. И правда, всё течёт. Только куда? Извечный вопрос.
А вот кто эту первую ночь наполнил дом храпом, мне так и не удалось понять. В двух соседних спальнях — Бадрутдин Магомедов, издатель и журналист газеты «Ёлдаш» Рашид Казиев, мой неизменный попутчик в Грузию Руслан Сунгуров. Так кто из них?
На стене не было часов, и мне утром казалось, что было около двух, когда я отключился. Меня снова сбил мой мобильный, в котором время автоматически не перевелось. Ведь в Грузии время сдвинуто на час вперёд. Спешат люди, жить хотят лучше… или узнать больше.
Но нет. Окунаясь в грузинскую действительность, понимаешь, что грузины меньше интересуются большим миром, нежели мы. Им достаточна мысль, что здесь, в Тбилиси, — исторический центр Кавказа. Они обращают взгляд больше на Запад, хотя впитали всё что можно с Востока.
<…> Я бы причислил грузинскую культуру к типу культур орнаментальных. Окаймляя огромную и законченную область чужого, они впитывают в себя главным образом его узор, в то же время ожесточенно сопротивляясь внутренне враждебной сути могущественных соседних областей.
Сейчас в Грузии стоном стоит клич: «Прочь от Востока — на Запад! Мы не азиаты — мы европейцы, парижане!» Как велика наивность грузинской художественной интеллигенции!.. Тенденция — прочь от Востока! — всегда существовала в грузинском искусстве, но разрешалась не грубым лозунгом, а высокохудожественными формальными средствами.
Войдите в национальный музей грузинской живописи в Тифлисе. Перед вами предстанет длинная вереница строгих портретов, преимущественно женских, по своей технике и глубокому статическому покою напоминающих старую немецкую живопись. В то же время плоскостное восприятие формы и линейная композиция (ритм линий) дышат приемами персидской миниатюры. Часто встречается золотой фон и богатый золотой орнамент. Эти работы безымянных живописцев — настоящая победа грузинского искусства над Востоком, — и как ничтожны перед ними танцующие осколки скрипки, некогда разбитой Пикассо, пленившей новую грузинскую живопись. С этой скрипкой — то же самое, что с мошенническими реликвиями монахов: скрипка была одна, ее разбили один раз, но нет такого города, где бы не показывали щепочки — вот кусочек от Пикассо! <…>
(«Кое-что о грузинском искусстве»
О. Мандельштам)
Мандельштам настолько проникся культурной жизнью Грузии, что репортёры петроградского «Вестника литературы» написали в хронике: «Поэт О. Мандельштам переехал в Тифлис!».
Во время своей ссылки в Воронеже он пишет о Тифлисе. Несколько раз вносит правку в текст, заменяя «товарища» на «обманщика», а «духан» на «бутылку». И вот что мы читаем:
Мне Тифлис горбатый снится,
Сазандарей стон звенит,
На мосту народ толпится,
Вся ковровая столица,
А внизу Кура шумит.
Над Курою есть духаны,
Где вино и милый плов,
И духанщик там румяный
Подает гостям стаканы
И служить тебе готов.
Кахетинское густое
Хорошо в подвале пить, —
Там в прохладе, там в покое
Пейте вдоволь, пейте двое, —
Одному не надо пить!
В самом маленьком духане
Ты обманщика найдешь,
Если спросишь «Телиане» —
Поплывет Тифлис в тумане,
Ты в бутылке поплывешь.
Человек бывает старым,
А барашек молодым,
И под месяцем поджарым
С розоватым винным паром
Полетит шашлычный дым…
Любопытно, как про меня напишут в Махачкале: «Художник М. Гаджиев переехал в Тбилиси!» Пожалуй, оставлю эту мысль на утро и, если вспомню, посмеюсь от души. Да, мне Тифлис горбатый снится…
Но гостей грузины, беспорно, любят и чтут.
Волод и Я
Откуда он появился такой, Володя? Как будто мы приехали в Тбилиси именно ради встречи с ним. «Волод и Я» называл его Бадрутдин, по принципу Груз и Я, «Росс и Я» (книга Р. Г. Абдулатипова). А в голове Бадрутдина на самом деле было название книги казахского писателя-литературоведа Алжеса Сулейменова «Аз и Я».
Чуть-чуть отвлеку вас от грузинской темы и приведу отрывок из вступления к этой книге. Это тем паче интересно, что делает журналистский материал более глубоким, не сиюминутным:
«В моей небольшой библиотеке сохраняются лишь те книги, к которым я постоянно возвращаюсь.
Книжный запой детства и юности сменяется штилем. В толпе уличных знакомых и приятелей находишь друзей, с которыми пройдет твоя жизнь. В море полиграфической продукции определяешь несколько книг, воспитывающих в тебе читателя.
Газеты призывают осваивать методы скоростного чтения, а тебе интересно провозиться всю ночь над строчкой, написанной несколько веков тому назад. И через годы открыть книгу на той же странице, отыскать ту строчку и понять, как изменился ты. Читаешь, бережно превозмогая свои и чужие вкусы. Пристрастия. Убеждения. Азбучную грамотность.
Строка уже не влетает в пустоту, не отскакивает от стены; она обитает в пространстве, обжитом твоим знанием.
Осознать космос культуры, в котором, как ядро, плавает слово, — это и есть наука чтения. Не освоив ее — невозможно писать самому.
Одним из таких учебников чтения стало для меня «Слово о полку Игореве».
Более десятка лет я пытаюсь покрыть расстояние между собой и этой Вещью. («Вещь» — мудрость, др. рус.).
Она отстоит от меня не только во времени. Наш взгляд направлен сверху вниз: мы видим лексику и поэтику памятника в плане. Нам доступны верхние этажи семантического и идеологического знания «Слова…»: не всегда удается заметить тень на плоскости и по ней восстановить высоту конструкции и объем.
Мы глядим вниз, стараясь увидеть цветущие формы прошлого сквозь вековые пласты культурных предрассудков, которые старше нас, но моложе правды.
Разгребая взглядом пыль, угнетающую истину, мы узнаем их силу. (Местоимение «их» относится к трем подчеркнутым существительным).
«Слово…» — неожиданно.
Оно заключает в себе прозрения, кажущиеся подозрительными, тривиальные образы, покрытые патиной гениальности, и темные речения, великие уже потому, что понимаются банально.
Восковые розы, оборачивающиеся здоровенными розовыми кукишами; оазис в пустыне, принимаемый за мираж; историческая сказка и волшебный факт — замечательное «Слово…».
«Слово…» — своеобразный тест, проверяющий знания, мировоззрение и творческие способности читателя, его психологическую подготовленность ко встрече с историей. Оно, как лакмусовая бумажка, определяет читательскую среду — в одном прочтении краснеет, в другом — синеет. А иногда и белеет.
Любопытное «Слово…»!
«Слово…» формировало мое миропонимание. «Слово…» ввело в историю и позволило увидеть другими глазами многие стороны современности. Я понял, что историческая ложь может оскорблять вещего так же, как историческая правда невежду. Мне приходилось видеть, как исторический факт мотается на качелях субъективной логики, возносясь на метафизические вершины и обрушиваясь в бездонные пропасти объективного незнания. <…>
Теперь стоит пояснить, что в Грузию нас пригласили на 100-летие со дня смерти Важи Пшавелы. Основное мероприятие была запланировано 25 июля в местечке Чаргали на границе с высокогорной Хевсурией.
Рядовой писательский состав собирался возле спортивного комплекса в 9:00. Но для грузин, как и для всех кавказцев, час туда-сюда — совсем не время.
Ответственной за сбор и посадку писателей и журналистов на автобус была определена журналистка Манана. Автобус подали и началась любопытная сцена, которую мы наблюдали в сторонке. Столпившиеся возле дверей эмоционально разговаривали. Надо сказать, что это люди старшего возраста, типичные интеллигенты, в шляпках, с зонтиками и другими прибамбасами. Но голос Мананы заставил всех смолкнуть и обернуться к нам.
Гостей пропустили внутрь и спор продолжился. Мне было ужасно неудобно наблюдать за происходящим, ведь кому-то из пришедших придётся отказаться от поездки. Но мне не дали возможность вставить слово. Владимир Саришвили, переводчик и журналист, буквально придавил меня к креслу:
— Сидите спокойно. Автобус наняли в первую очередь для гостей, а потом для хозяев.
Вот как выходит, подумалось мне.
— Будем знакомы. Владимир. Правда в метрике дед написал имя Володя, а отец называл меня Ладо.
С этого момента и до конца дня, и даже на следующее утро мы были во власти Володи. Человек бесконечно обаятельный, весёлый и беспокойный.
Через несколько дней я получил от него статью, которую он подготовил в печать. Вот его взгляд на события 25 июля. Чудь ниже я добавлю свои собственные впечатления.
Марат Гаджиев
