Асаф Мушаилов, писатель

Как избыть город, в котором вырос, как отучить себя от его речи, вылечиться от тоски по нему? И нужно ли излечиваться? Я давно уже не живу в Дербенте, вокруг меня шумит Торонто, но вспоминаю собственное детство, людей, которых знал, друзей, и слеза прошибает.

Помню зиму 1957-го, она была снежной. Старшие: Мушаил, Хаим, Октай – сын главного режиссера Лезгинского театра Джум-Джума, его брат Вагиф (его все звали Васей), Джони из аптечного двора, Алик Ихиилов, Шолум Шолумов, Ромка Ягутилов (жил во дворе Яфы Гавриловны), их одноклассники из детского дома – все садились на большие самодельные сани, полозья которой оббили железной лентой, и мчали с горки на Буйнакского. Там и мне, и соседским пацанам находилось место.

Помню бал-маскарад в Клубе железнодорожников в 1959-м, как в конкурсе за лучший коллективный танец Хаим Рабаев с друзьями получили приз — одеколон «Шипр» и бутылку шампанского. А Мушаил победил в конкурсе на лучшее исполнение, спев «Шелебия», и получил в награду большого живого петуха. Мать добавила к петуху двух куриц и отправила меня в синагогу. Я видел, как раби Исроиль (Израиль Моисеевич Бронфман из Бердичева) резал их, и это привело меня в такой ужас, что до 18 лет я не мог есть курицу.

И это все до сих пор живо, со мной, и мой город со мной. Поэтому я и пишу свои «Дербентские портреты». Вот некоторые отрывки из них.

Парикмахерскую, что располагалась напротив кинотеатра «Родина», в народе называли предместьем «Конца света».  Четыре ступени спускались к широко распахнутым дверям, за которыми открывалась прихожая. Большую часть ее занимал старомодный большой диван с валиками по обеим сторонам. Круглый стол с деревянными стульями и большое зеркало в тяжелой, изукрашенной завитками раме завершали интерьер прихожей, соединяющей мужской и женский залы.

 Из мужского зала то и дело слышались крики: «Наташа, компресс!» Из женского в шлепанцах и в поношенном белом халате выбегала женщина с горячими полотенцами, от которых исходил пар. Клиенты, на чьи свежевыбритые лица эти полотенца накладывались, чудовищно вопили: «Аааааааа! Ууууууу! …Алик, ты сварил мне лицо!»

Мужской мастер Алик по прозвищу Купидон удивленно приподнимал мохнатые брови и, шевеля подбритыми усами, говорил клиенту: «Зокой, ты сейчас себя не узнаешь! У древних римлян богом любви считался Купидон. Он был такой же румяный, как твое лицо, и очень любил  помидоры. Помидоры – это продукт любви, запомни, мой дорогой Зокой. А теперь закрой глаза». В лицо клиенту ударяла удушливо сладкая волна «Тройного одеколона» из пульверизатора.

* * *

Какую должность в городском промышленном комбинате занимал Николай, не мог сказать никто. Но по всем вопросам обращались только к нему. Николай был похож на киноактера Бабочкина, сыгравшего Чапаева, и очень гордился этим.

Вместо обычных накладных он отправлял записки:  «Рафаил, – писал он, – отпусти  два кг олифы Семену для трикотажного цеха».  Или: «Пэтро, да хай тебе клопы кознят, когда ты успевь сожрать талоны на горючее!» Или: «Гриша, я договорился с Забудом,  заберешь  у него 10 метров  зеленого  гобелена  и обменяешь у Илюши на ящик гвоздей в 100 мм…» А иногда кричал в окно кочегарки: «Мишка, щучьи сын, подбрось жару, мазут стынет!» И кочегар Мишканблузак  Муркалов по прозвищу Мишка  Мурдалов, то есть Чумазый Мишка, хохотал в ответ, и его маленькие северные глаза исчезали в складках морщин. В 50-х Мишка служил в здешнем гарнизоне, но не вернулся к себе на Север, а остался в Дербенте. Квартировал на Пугина, у старушки Сары. Она плохо знала русский язык, да и сам Мишка на русском говорил, как Дерсу Узала. Потому в общении  со старушкой он применял два горско-еврейских  слова: «хуби» (хорошо)  и «зобуни» (плохо).

— Э!  Мишке! Мишке, – звала его Сара, – эри пилете хуьзум  биёр.

— Хуби, хуби, Сара! Мишке принести хуьзум, – отзывался он, хватая охапку дров и внося ее в дом.

Единственная роскошь, которую Мишка себе позволял, была одежда. Носил он галифе, кирзовые сапоги и нижнее белье, которые выменивал на водку или покупал у старшин военного гарнизона. Однажды, уплатив больше половины зарплаты за новые галифе, он принес их домой и аккуратно сложил на табуретке.

Сара, убиравшая его комнату, нечаянно смахнула их на пол, а когда подняла, обнаружила, что штаны «имеют уши».

– Элле, и гуш вери шоволи Ки, – выговорила она. – И лап биёбуре шоволи.  Те Мишке оморе  гIуч сохум  шоволе.

Заботливая старушка отрезала «лишнее» по бокам и вручную зашила прореху. Когда Мишка увидел свои штаны, он сел на табуретку и тихо заплакал, причитая: «Сара, твоя много зобуни, очень много».

* * *

«Дай Бог! Дай Бог!» – кричали ему в спину городские ребятишки. Он останавливался, поворачивался и, кивая, повторял за ними: «Дай Бог!» А потом продолжал свой путь. Это был Петр Иванович Ракита, маляр 6-го разряда Дербентского консервного завода, бывший семинарист Московской духовной семинарии. Малярным работам Петр Иванович обучился, когда с такими же семинаристами, как и он, красил подвалы Троицкого монастыря. А сегодня, в мирской жизни, пара стаканов крепленого вина во славу   всего рода человеческого успокаивали его. В кармане у него всегда было несколько рублей мелочью, в узелке из носового платка. Он нес их Джабиру в кафе «Гудок» у железной дороги, недалеко от Консервного завода. Или к Расулу в магазинчик напротив «Пассажа», где продавали прекрасное разливное вино за 50 копеек стакан. Там, выпив пару стаканов и закусив карамелькой, говорил на прощанье «Дай Бог» и шел домой.

Лёва Нисимов работал ночным сторожем производственных мастерских Общества глухонемых и был доволен своим положением. Пенсия и небольшой заработок давали ему возможность заглянуть после смены к Анверу выпить ароматного чаю. «Принесла тебя нелегкая под утро», – думал Анвер-чайханщик. К нему вот-вот должен был подъехать мотороллер с «левым» товаром. Он поставил перед Лёвой заварной чайник, пиалу с колотым сахаром, армуды и, извинившись, выскользнул за дверь. Лёва взял кусочек колотого сахара, пристукнул его углом об стол, сбивая сахарную пыль, отправил в рот и сделал первый глоток из тонкого грушевидного стаканчика. По всему телу разлилось приятное тепло. Он почувствовал, что его клонит ко сну, и стал смотреть по сторонам. Вот по улице прошли два милиционера, должно быть, заканчивали дежурство. «Эх, поймать бы и мне какого-нибудь жулика», – подумал Лёва. Тут вбежал Анвер с пахлавой, сыром и нарезанным чуреком.

— Угощайся, дорогой, – сказал и снова исчез за дверью.

«С чего он так расщедрился?» – подумал Лёва и хотел было взять кусочек пахлавы, но раздумал – она напоминала о нехорошем. В начале 20-х, Лёва был тогда еще совсем крохой, Дербент несколько раз захватывали банды Бичерахова. И пока бичераховцы грабили город, женщины, старики и дети прятались в здании городской мельницы. В один из таких налетов маленький Лёва, измученный страхом и жаждой, начал плакать. На беду мимо как раз проезжал сам Бичерахов и, услышав детский плач, приказал взломать ворота мельницы. Он въехал во двор, где прятались женщины и дети, огляделся, спешился, направился к Лёвиной матери, снял с её руки браслет, кольца и положил их в дорожную сумку. А затем обернулся к следующей женщине, которая уже торопливо вынимала из ушей серьги. Когда все были обобраны, Бичерахов достал из сумки кусочек пахлавы и протянул зареванному Лёве.

— Пахлава, пахлава, – повторял Лёва. Он видел себя, маленького и слабого, среди бледных женщин с виноватыми лицами. На душе у Лёвы было тяжело. Не радовал янтарный чай, не радовало майское утро. Лёва машинально взял свой свисток ночного сторожа и зачем-то дунул в него. Заливистая трель оглушила его самого, зато отогнала морок и призрак страшного Бичерахова с пахлавой в протянутой руке. Он выскочил во двор предупредить Анвера, чтоб не пугался. Через секунду туда же вбежали и оба милиционера, не успевшие отойти далеко. Картина, представшая перед ними, не нуждалась в пояснениях: Анвер и водитель пирожковоза застыли среди рассыпавшихся коробок, из которых вывалились и чай, и сахар, и сладости. Лица у обоих были искажены ужасом. Милиционеры, похохатывая, принялись заполнять протокол, а Лёва вернулся допить свой чай. За его столом уже сидел завсегдатай чайханы и его приятель маляр по имени Ягдон. Со двора послышались звуки, похожие на собачий вой.

— Что это? Кто там? – спросил Ягдон.

— Это Анвер плачет, – ответил Лёва.

Рубрику ведет

Светлана АНОХИНА