Натали Мали, художник, 70–80-е

– Дербент. Два слога, как два кирпича желтого дербентского пиленого камня. Лязг ворот и скрип прабабушкиного огромного сундука с тяжелой крышкой. Дербент – лужица нарядного яркого сока, что растеклась под треснувшим гранатом, его темно-багровая глубина и ряды зерен внутри, глянцевых налитых, плотно прижатых одно к другому. Дербент — фиолетовая с белесым налетом переспелая ягода инжира, кружевная тень виноградных листьев и низкое яркое небо, к которому приколочен солнечный диск.

Дербент — это как будто хватаешь второпях первую попавшуюся под руку засаленную тряпку, чтобы снять с огня кастрюлю или смахнуть крошки со стола, машинально разворачиваешь ее и вдруг буквально слепнешь, потому что с изнанки безумно прекрасная вышивка, с мощнейшими аккордами алого, зеленого, синего, что складываются в свой сюжет, в пальмы, цветы, лабиринты и звезды. Она век тут лежала, страшная, бурая тряпка, ты не обращала на нее никакого внимания, а там чудо!

Еще Дербент – это жизнь замедленная, тягучая, как густое айвовое варенье, дербентцы живут, будто впереди у них вечность, позади тоже вечность и сами они накрепко увязли в этой вечности и текут, текут вместе с ней.

Для дербентцев их город земная проекция небесного Града, а на все остальные города они поглядывают с надменностью, как на более или менее удачные копии. Если два дербентца встречаются, предположим, в Москве, то спрашивают друг друга «Давно в Городе был?», будто бы названия нужны другим, разным римам, барселонам, чикаго и токио, но Город есть только один.

…Жили мы в Махачкале, в заурядной скучной пятиэтажке по улице Кирова. От других таких же пятиэтажек, понатыканных вокруг, ее отличал только большой магазин на первом этаже. «Дербент» назывался магазин, и я, как добрым знакомым, кивала этим буквам, пробегая мимо. В Дербенте обитала мамина тетка Рахель, и мы ее часто навещали.

Это был совершенно иной город, иные люди, иные повадки. Там, например, все постоянно пили чай! Не помню, чтобы где-нибудь выпивали столько чая. Я даже маленькой прекрасно все это осознавала. Уже одно то, что прямо над городом нависла (или вознеслась?) древняя крепость Нарын-Кала, бросив вниз, через кварталы свои стены-рукава, уходящие прямо в море, создавало впечатление какого-то замкнутого на самое себя, заповедного мира. Что делать в таком мире, кроме как пить чай и говорить-говорить-говорить.

И в нем совершенно органично существовала бабушка Рахель. Она жила вне времени, в собственном измерении и, когда в своих длинных пышных юбках, под которыми она ничего не носила, вдруг приезжала к нам в Махачкалу – смотрела на нас как на дикарей. А мы с братом Натаном хихикали и, если видели человека со странностями, кивали друг другу – как бабушка Рахель. Между Рахелью и остальным человечеством стояли стены Нарын-Калы, тяжеленные железные ворота ее дома и ее собственное безумие. Во дворе у нее жили бараны. Я их очень любила, но они бесконечно какали, и я, городская девочка, морщила нос. А с правой стороны от ворот, под старым черешневым деревом, стоял громадный дубовый стол (под которым мы с братом любили прятаться) и лавки. И стена, и лавки были обиты старыми коврами, всюду разбросаны подушки из сумаха. Будто тут по ночам идут бесконечные пиры и гости просто разошлись ненадолго, чтоб вздремнуть, переждать дневную жару в прохладных комнатах. А на столе оставили пустые огромные серебряные подносы с выбитым по краю восточным орнаментом, кувшины, прочую удивительную утварь, намекавшую, что этот дом и эта семья знавали и лучшие времена…

Из-за этого серебра, которое на фоне всеобщей убогой жизни казалось вызовом, соседи относились к тетке Рахель с подозрением. Почему, дескать, советская власть как-то обошла ее вниманием и отняла не все? Но ссориться с ней мало кто решался.

Рахель была абсолютно ненормальная. Так нам с братом казалось. В великанских казанах она зачем-то кипятила сковородки, поверх седых кудрей повязывала платочек, как никто в городе больше не носил – узелком вперед, и все время была чем-то занята. Сидела, часами крутила заготовки на зиму, баранов этих чесала, кормила, перебирала горох на старинных подносах изысканной красоты, прямо во дворе в гигантских тазах варила варенье из черешни. У меня до сих пор перед глазами точные движения ее смуглых рук, тонкая медитативная практика выбивания косточки из ягоды. Кстати, я совсем не помню, чтобы она что-то ела. Будто ее подпитывал сам процесс бесконечного производства и добывания еды. Одно из самых ярких детских впечатлений – бабушка Рахель достает из корзиночки мацу, которую пекли в подвале синагоги, и протягивает ее нам с братом. Причем, наряду с обычной пресной лепешкой, она приносила еще и другую – потолще и сладкую на вкус.

Иногда по двору разносилось громкое Рахелино «Вайме!» — и нам даже не надо было бежать и глядеть, чтобы представить себе точную картину. Мы знали — сейчас Рахель все уронила из рук, округлила глаза и со всей силы лупит себя по лицу.

Справа бабушка по маме Мазанот, уроженка Дербента, 30-е годы

Происходило такое довольно часто и всегда, как нам с братом казалось, на ровном месте, без видимого повода.

Как ни странно, у бабушки Рахели был муж, как у всех обычных женщин. Очень смешной персонаж в огромной кепке и с большим носом. Были и дети – Нисим и Лаура.

Мое детство оборвалось в один день. Когда покончила с собой мама. Мне было 13 лет, братикам и того меньше. Мы пришибленные слонялись по нашей махачкалинской квартире, не зная, как теперь быть и куда себя приткнуть, и тут вдруг открылась дверь и вошла Рахель, а следом похожие на нее женщины в таких же длинных пышных юбках. Мы были потрясены, всегда считали, что наша бабушка Рахель уникальна и существует сама по себе. А оказалось, что есть и другие такие же, представительницы древнего, почти исчезнувшего вида. И вот женщины ее породы приехали с ней, чтобы проводить мою маму по всем правилам. Это был настоящий перформанс, хотя тогда, в свои 13, я и слова такого не знала. Они все расселись по периметру комнаты и принялись избивать себя под дикий монотонный вой. Они просидели так 9 дней, не сходя с места. А потом поднялись, оправили юбки, вышли и странной своей стаей отбыли назад в Дербент, в то пространство, в тот зачарованный город, где только и могли существовать.

   

Дедушка Нисон перед войной

Затем приехал папа, сказал, бери, что там тебе хочется на память о маме. Я запихнула в его «Жигуль» почти всю мамину библиотеку, две невозможные странные шляпы с цветами и уехала от прежней жизни навсегда. В шумной Москве прошла-просвистела моя сумасшедшая юность, и я, кажется, ни разу не вспомнила о Дербенте. А когда мне исполнилось 18, этот полузабытый город напомнил о себе. Родня вдруг проснулась, засуетилась и подыскала мне жениха. Не знаю, о чем думали эти люди? Я была оторвой, хипповала, а тут у нас на пороге возникает нелепый церемонный усатик в черном костюме. Он выглядел так, будто прямо в этом костюме сто лет пролежал в сундуке, а потом его нашарили среди старых юбок, платков и старушечьих жакетов, вытащили, встряхнули и отправили на мне жениться. Первое, что он спросил «Ты умеешь готовить хинкал?» Я так изумилась, что не нашла, что ответить. А он продолжает расспрашивать, ведет, так сказать, светскую беседу: «Чем собираешься заниматься?» Рассказываю ему о своих планах, о том, что хочу поступать в университет… Он аж покривился «Мне умная жена не нужна». Я еле сдерживалась, чтоб не захохотать, не хотела огорчать родных, да и сама ситуация была настолько дикой, что интересно было поглядеть, а что там будет дальше? Последней каплей стал концерт, на который он меня пригласил. Я такая – Роллинги, БГ, рок-н-ролл, а тут меня зовут слушать… «Ласковый май»!

Так вот и случилось, что Дербент в моем сознании долго ассоциировался с этим незадачливым женихом, с чем-то безнадежно провинциальным, нелепым и напыщенным. И понадобилось довольно много лет, понадобились другие города и страны, чтобы вспомнить, каким подарком он был для меня в детстве и оценить, как он повлиял на меня как на художника. Ведь многое во мне, как я сейчас понимаю, именно оттуда. Способность упиваться цветом и фактурой, легкое фамильное безумие, тяга к переодеваниям, к игре смыслов и смешиванию культурных пластов. Я запросто позволяю себе быть легкомысленной и поверхностной. Я отвлекаюсь на пустяки и охотно сплетничаю, как и мои дербентцы, потому что положена же какая-то передышка людям, так долго и сосредоточенно прислушивающимся к гулу своей крови и следящим за течением вечности.

Всех, кто помнит Дербент прежним, всех, у кого богатые семейные фотоархивы, просим о помощи! Наши адреса и телефоны: mk.ksana@mail.ru +7 (988)291 59 82 (Светлана Анохина) и klaretta0310@rambler.ru +7 (988) 293 40 37 (Анна Гаджиева).