Вся моя сознательная жизнь тесно связана с Кубинкой. Так называют часть Дербента с площадью, армянской церковью, прилегающими к ним улочками, городским рынком, старой автостанцией и, конечно, крепостной стеной. Она проходит прямо через мой двор. Вылез из окна второго этажа, залез на стену — и только тебя и видели!
Около армянской церкви располагались лудильные мастерские, рядом – автостанция. Там же была керосиновая лавка Сеида Дербентского, он потом открыл свою шашлычную, такой шашлык был — пальчики оближешь. На городской рынок съезжались жители окрестных сел, вели в поводу ишаков, груженных корзинами с овощами и фруктами. Своих ишаков они привязывали к деревьям. Мы потихоньку этих ишаков отвяжем и давай на площадь, в мамлюков играть! Сабли из досок еще настругаем и гоняем бедных животных кругами. Хозяева выходят вечером – а питомцев нет. Ну, обычно они уже знали, где искать, бегут на площадь, а у нас там игра в разгаре, и сабли в воздухе мелькают. Ух, как мы от них чухали!
Или вечером к продавцу арбузами подходим и начинаем прицениваться, разрезать просим. Он режет, а мы ему – да что такой бледный арбуз нам даешь, да за кого нас держишь! И один из нас будто со злости как ударит по арбе, где арбузы горой лежат, и вся эта гора по откосу вниз катится. Мы нахватаем, прибежим на площадь и уедаемся! Да все, кто рядом оказывался, налетали и растаскивали себе.
На Новруз-Байрам мы по крышам ходили, подарки собирали. Обычный мешок брали, веревку привязывали, внутрь камень и опускаем вниз. «Дан-баджи, — говорим, — пришел». Это типа Деда Мороза, не знаю, как по-русски сказать. Ну, нам и клали, кто пирожки, кто яички. А конфеты – это вообще убой был. Потом соберемся у Вагифа, выложим в кучу все, что набрали, и чай пьем всей толпой. Когда подросли уже, просили – водку ставьте нам, а они кошку клали. Мы тянем, мешок тяжелый, думаем, о, неужели правда водку дали, а там – кошка.
Вагиф – мой друг покойный, он с глухой бабушкой жил. Она на первом этаже, а мы на втором торчали. Мы там в эфир выходили. У нас приставки были к приемникам, мы радиохулиганили, знакомились с девочками, музыку крутили. Даже специально в Грозный за хорошей пленкой ездили, на которой записывали песни разные, Полада Бюль-Бюль-оглы, Радмилу Караклаич, Софию Ротару.
А еще Вагиф плов готовил вкусный, с финиками. Сушеные иранские финики продавались плитками, по 80 копеек, мы одну купим, рис возьмем, полный казан этого плова наварим и сидим, едим и в эфире болтаем.
У бабушки Вагифа, Шемьяханум, в подвальной комнатке жил Мехраб, безобидный такой, как ребенок, ну, немного не в своем уме. Она его из жалости пустила жить, а он безотказный — и за водой ходил, и за хлебом. Зато он был как информбюро, все новости знал – кто из армии вернулся, кто из тюрьмы, кто что совершил. Ему люди давали одежду, деньги, еду. Очень ранимый был, чуть кто обидит – вены себе норовил вскрыть и лезвие все время в кармане носил.
Много ходило слухов о кладах в крепости. Люди находили золотые монеты, иранские и российские. Целые клады находили, только не признавались, себе забирали. А мы были дерзкие пацаны 60-х, делали из ветоши и толстых веток факелы и лазили в подземный ход, все думали, найдем выход в горы, который, как говорили, вел к другим древним крепостям. Ничего не нашли, а потом ход закрыли решеткой. Зато однажды я нашел в стене завернутые в полуистлевший мешок золотую цепь в виде зерен пшеницы с тяжеленным медальоном и патроны от настоящего нагана! А родители мне не поверили, думали, стащил где-то.
А году в 68-м я спрыгнул с северной стены крепости. 9 Мая там собралось много горожан, среди них – почтальонка (!), мы с Вагифом давно на нее засматривались. Ну, стали с ней заигрывать, а она пожаловалась милиционеру по прозвищу Моряк. В общем, мне пришлось удирать. Сначала запрыгнул на стену и побежал по ней, а когда уже некуда было деваться, прыгнул вниз, на узкую дорожку, но остановиться уже не смог и кувырком долетел до самого подножья горы. Ногу вывихнул, а домой идти боюсь, заругают… Нога начала опухать, а кто-то мне сказал, надо кровь пустить. Я разбил бутылку, порезал ногу и выпустил черную свернувшуюся кровь. Завязал чем пришлось и поковылял домой. А дома мне суют ведра и посылают за водой. Булаг (родник) находился выше армянской церкви, в проулке, а ходить пришлось два раза!
Примерно до 61-го года на площади стоял большой памятник Сталину, а за ним тоже булаг и полукруглый водоем, разделенный на мужскую и женскую половины.
Тут стирали белье, поили скот, а мы с ребятами все лето плескались. Брали старинные черные зонтики и с постамента прыгали. А небольшой бюст Ленина стоял в Сабир-барIы, где теперь памятник погибшим воинам. Почему Сабир-парк, не знаю, все так говорили, и сейчас говорят.
Еще было развлечение – запрыгивать на проходящие грузовые машины. Они идут медленно и плачут клаксонами «тыыыыы», а мы к ним на борт и давай скидывать на дорогу добычу. Один раз попался мешок орехов, и пришлось на площади колоть и есть, домой же не отнесешь. В другой раз кто-то из ребят скинул флягу меда, мы лезли в нее руками и ели, так объелись, что в горле загорчило. Пить хочется, а воды питьевой нигде нет. А во дворе горисполкома бочка стояла с водой, уборщица оттуда набирала. Но нам уже было наплевать на все, мы ткнулись мордами прямо в эту бочку и пили так, что чуть не лопнули.
Среди ребят существовала строгая иерархия, и те, кто был старше на 2 — 3 года, нас близко к себе не подпускали, а сами сидели прямо на углу площади и играли в карты. Был среди них Амирхан-лудильщик, в семье которого было 12 детей. Его отец часто жаловался: «Мы с ЛахIаджа, 12 человек нас, жить тяжело», а мы его передразнивали «с голоду умираем» и ржали.
Раз кто-то сказал: «А пойдемте курей ловить, шашлыки сделаем!» Пошли мы по городу, а кур не видно. Дошли до железной дороги, подошли к мусоркам, а там их навалом. Мусорки были в виде деревянных ящиков с крышкой и ручками, без дна. Амирам, Амирхана брат, залез в один из таких ящиков и начал кур отлавливать и в мешок сажать. Наполнил мешок и передал Амирхану. Вдруг мимо идет русский мужик, увидел нас и как закричит «Стой!». Амирхан давай бежать по железке в сторону города. И вот он бежит, куры одна за другой высовывают головы из дырки в мешке и орут, а мы бежим следом и шугаем мужика! В общем, пока мы добежали, в мешке осталось две курицы, и наш шашлык накрылся. Кур пацаны продали евреям где-то чуть выше военного городка, по 20 копеек на каждого дали, и мы пошли в клуб на Дахадаева смотреть кино.
Любовь, конечно, тоже была. По соседству с нами жил парень Ариф, влюбился в Азику, дочь директора «кинородины». Она напротив горисполкома жила, а рядом большое дерево стояло, одна ветка широкая и почти горизонтальная. Ариф устроил там шалаш и поджидал, когда она выйдет из дома. Он говорил: «Не уйду отсюда, пока ее за меня не отдадут». И она его тоже любила. Но отец ее не отдал. Потом они переехали в Баку, а Ариф еще долго тосковал.
А в этом кино «Родина» охранником Идрис работал, он вечно в чайхане кемарил. Как-то он меня подзывает и говорит: «Собери-ка ребят, надо пойти хаш-хаш собирать». Ну, мы пойдем, да, что нам. Хаш-хаш – это стебли мака, не того, к какому вы привыкли, а с большими голубоватыми листьями и бледными цветочками. Он тогда чуть не в каждом огороде рос. В те годы многие и травку покуривали. За 50 копеек давали 10 — 12 папирос. Мы, пацаны, тоже пробовали. Однажды я покурил и боялся домой идти, все плывет перед глазами. Залез в парке на дерево и уснул, просыпаюсь – уже почти утро, пить хочется страшно. Пришел домой, а там паника! Отец меня тогда за ноги на веревке к старой айве подвесил и веткой от нее же крепко побил.
Мы были борзые и отчаянные, но подчинялись дербентским неписаным правилам. Если женщина шла с тяжелым грузом – доносили до дома. Если старая женщина вышла за водой – надо пойти и принести ей воды, нас так учили. Иногда надоедало каждую минуту к роднику ходить, и мы удирали подальше от площади. А увидят – гяль буры, балам (иди сюда, детка – азерб.) — и ведро тебе в руки. Если сидишь с пацанами и мимо идет взрослый, то не встать и не поприветствовать — позор. Не заметишь, этот человек мог подойти, спросить, чей ты сын, из какой семьи, и так становилось стыдно!
Рубрику ведет Светлана Анохина
