Покойный отец говорил мне всегда, что каждый должен знать имена своих предков до 6-го колена и места их захоронения. Имена всех шестерых я знаю, а могилы, к сожалению, только четырех. Все они жили в Дербенте: отец Яхья, деды Гусейн-Бала и Агарза, прадед Аллахкули, дальше – Мешеди-Гусейн, Гусейхан-бек, Мешади-Аллахкули-бек, родился тут и я.
Наш род – беки, но не наследные, а получившие титул от правителя за личные заслуги. В середине XVIII века один из моих прапрадедов был в Дербенте какой-то значимой фигурой и с другими влиятельными горожанами оказал содействие Фатали-Хану Кубинскому в захвате города. За это помимо титула он получил очень ответственную и почетную должность заведующего городским арсеналом. В то время городские жители должны были выходить на крепостную стену со своим оружием, чтобы город охранять, это было как воинская повинность. Каждый магал по графику предоставлял людей. И вот мой предок каждому должен был выдать порох и свинец.
Потом наш род занимался в основном торговлей. Один из дедов, Агарза, имел торговые дела в Астрахани и в Казани. В Дербент он приезжал лишь на месяц. Агарза хорошо владел русским языком, письма писал домой. Но никто из родни читать по-русски не умел.
У нас сохранилась его фотография, сделанная в 1903 году, с надписью «Фотография Климашевского. Астрахань». Какой-то дербентец приехал из Астрахани и сообщил, что Агарза умер в Казани. Родня подняла шум, а деваться некуда. Провели поминки, оделись в траур, все сделали как положено. А потом другой земляк поехал туда, встретил деда, живого и невредимого, и страшно удивился. Тогда Агарза пошел, сфотографировался и прислал фотографию родственникам. А те ходили с ней по городу и показывали всем в доказательство, что он живой.
Так вот, когда началась революция, он бросил все и бежал в Дербент. А тут пришли то ли бичераховцы, то ли деникинцы. Они ворвались домой к Агарзе, в пятом магале, где Пейинниг-баши. Кричат по-русски что-то, бабушка не понимает, а он стал с ними разговаривать. Потом говорит жене – принеси сундучок с деньгами. Этот сундучок у нас до сих пор хранится, я в нем в детстве тетрадки свои держал. Принесла она сундучок, а ключей нет. Дед послал ее искать ключ, но казакам уже не терпелось, и они штыком сорвали замок, выпотрошили сундучок и набили карманы золотыми червонцами. А после этого стали тянуть деда за рукав на улицу. Агарза успел сказать «Я сейчас вернусь», и только дверь за ним закрылась, как раздалась пулеметная очередь. Расстреляли и его, и всех хозяев домов на улице, которая заканчивалась тупичком, завели туда и пулеметом по ним. Бабушка испугалась, позакрывала все двери и окна, и пару дней из дома не выходила. На третий в дверь постучали и позвали, уже на своем. Выходи, говорит, мужа хоронить надо. А на кладбище идти никто не хочет, боятся, и говорят ей – хорони во дворе. Бабушка похоронила мужа в подвале, прямо в одежде, как был. Только через две-три недели, когда казаков из города вытеснили, деда перезахоронили на кладбище.
Другой дед, Гусейн-Бала, не работал ни дня, вся семья жила на то приданое, которое принесла ему жена Ханбике. Она была из очень богатой семьи, у нее было семь дядек, каждый из них подарил ей на свадьбу по саду, ну и, конечно, золото и прочее. Еще каждую осень на 30 — 40 двухколесных арбах привозили заготовленное на зиму тушенное в жиру мясо, фрукты, напитки, мед, орехи. А еще сады урожай давали, и его продавали. Жили как сыр в масле катались. В революцию дед с семьей сбежал от казаков в село, там и он, и бабка умерли.
А отец мой, Яхья, ему тогда 16 лет было, вернулся в город, пришел жить к родственникам, тем самым, где росла моя мать, и стал сапожником.
Грамотой он не владел, мог разве что написать цифры, и то даже не арабские, а староазербайджанские. Но этого ему хватало, чтобы шить и лодочки на каблуках, и хромовые сапоги, и азиатские, и бурки из войлока. Во времена НЭПа он открыл мастерскую, в которой работало 8 человек. Она находилась там, где сейчас стоит кинотеатр «Родина», на горочке. Потом, когда НЭП закончился, он долгие годы работал по патенту. Профессия была всегда востребованная, отец ведь не только шил, он еще и ремонтировал заношенную до дыр обувку. Обувь тогда берегли, и в дождь снимали и прятали под мышку, чтоб не намочить. Рубашка высохнет, и ничего, а обувь кожаная, искривится. Лет до 14 — 15 летом босиком бегали, а были дети, которые даже в старших классах в школу ходили босиком.
Зато каблуки тогда были огого! Толстые, деревянные заготовки, высотой 13 сантиметров! Они у нас мешками лежали, от них отрезали нужной высоты кусок по желанию заказчицы. Но находились и такие модницы, которые просили оставить всю высоту. Правда, потом, намучавшись ходить по бездорожью, возвращались и просили каблучок уменьшить.
Чтобы заказать обувь, нужно было разуться, поставить ногу на бумагу и снять индивидуальную мерку. Обувь подгонялась под каждого, поэтому была такой удобной и долго носилась. А маме говорили: «Как ты ему доверяешь, он же каждую женщину за ноги щупает?» Мама отшучивалась: «Пусть щупает, главное, чтобы деньги зарабатывал».
А когда пошла стандартная обувь, папа перестал шить на заказ, но сам фабричные сапоги так никогда не надел. Целый подвал колодок мама порубила топором и топила ими печь.
Для меня родина – это запах обувной кожи и клея, которыми был пропитан отцовский дом. И еще — выгоревшая на солнце пыль на городских улицах и буйная зелень за крепостной стеной.
Мы жили в нижней части магала, на улице Кази-Магомеда, ныне Рзаева, и все мальчишки моего возраста были равными. Я – сын сапожника, Физули – сын учительницы, Адыль Самедов – сын начальника СМУ, Хамзаев – сын завскладом. Летом все ходили босиком, осенью – в кирзовых сапогах с вывернутыми голенищами, у всех простроченные фуфайки из черного сатина и фуражка на голове. Все ели черный хлеб, с сахаром или с чесноком. Только иногда у Адыля в придачу к куску черного мог быть кусок белого, и он кусал их попеременно. Ну, еще его папа приезжал домой на машине с водителем. Правда, это была обычная полуторка.
Мать все шила нам, тогда ведь даже белья не было. Нижние рубашки, кальсоны, фуфайки мне, братьям, отцу, себе платья для дома. А брюки умела только фасона галифе, и пиджак, как у Мао Цзэдуна.
Я учился в школе №1, Сталинской, мужской. Другие школы назывались Ленинская, Горьковская – они были девчачьими, Кагановича, Кировская – смешанная азербайджанская. Еще была Александровская, построенная для детей железнодорожников в 1903 году, там давали специальность слесарей.
Мы уже учились в 8-м классе, когда был принят закон об объединении женских и мужских школ. Началось переселение учеников из одних школ в другие. Я ходил в отличниках, и меня одного оставили в Сталинской. Полгода мы отказывались садиться с девочками. Нас классная, Людмила Павловна Айвазова, посадит как положено, указкой пригрозит и уходит. Пока другой учитель до класса дойдет, мы уже тихо-тихо на свои места сядем, без девочек.
Косички тогда все девчонки носили. Прически и стрижки запрещали, юбки не короче, чем на 4 пальца ниже колена, чулки только хлопковые, никаких шелковых и даже фильдеперсовых, с этим строго было. Помню, одноклассница пришла в шелковых чулках, так классная прямо при всех пристыдила ее и заставила снять.
А знаете, когда появились лампочки в Дербенте? Я тогда уже школу заканчивал. Ну, в самом начале XX века в Дербенте была построена электростанция на два дизеля, очень маломощные, они давали электроэнергию для администрации больницы и еще каких-то заведений. Утром дизели отключали, и света до вечера не было. Потом количество дизелей увеличили, и уже некоторые могли себе позволить иметь дома лампочку. Вот и отец провел домой свет постоянного тока, счетчик для него был такой огромный. Мать рассказывала, что мы вот сидим вечером, кушаем, свет горит. К утру света нет. А это монтер ночью на столб залез и провода чик – отрезал. Значит, надо бежать, просить его, чтобы он опять соединил провода, и платить за это. Отцу это как-то надоело, он все провода оборвал и сказал – обойдемся. Только в 58-м провели линию из Изберга, и тогда свет перестал быть роскошью.
Рубрику ведет Светлана Анохина
