Я родом из Магарамкентского района. Селение наше Чах-Чах называется, там легенду такую рассказывают. Были, значит, влюбленные в одном селе, но родители не разрешали жениться им. Они убежали, нашли в лесу заброшенное место, огородили его чах-чахом (не знаю, как перевести, чтобы точно было, в общем, что-то вроде плетня высокого или забора) и стали там жить.
Родился я в 1949 году, 3 января. Времена трудные были, но как-то нас родители на ноги подняли, всех семерых, а вот в семье моего отца он единственный, кто выжил, а было 11 детей.
Остальные братья и сестры еще маленькими поумирали. Отец мой был учителем, только не детей учил, а уже взрослых людей. Школа для них была в маленькой избе-читальне, у нас в народе ее называли избаш.
А нам, детям, учиться негде было, ходили в Тагиркент-Казмаляр, в интернат, за пять километров от нашего села. Мне лет 6 было всего, маленький еще совсем, когда отец купил гармошку. Я эту гармошку сразу схватил, и мы со старшим братом быстро ее так освоили, что нас посылали на разные смотры и фестивали. Так что мы не были дикие дети.
Иногда в село приезжала кинопередвижка, и мы, мальчишки, прямо вились рядом. Но денег-то у нас ни у кого не было! Так пойдешь, украдешь пару яичек, отдашь киномеханику и смотришь кино. «Чапаева» помню и фильм «Джульбарс».
А еще как-то Лезгинский театр приезжал, в Тагиркенте и Чах-Чах Казмаляре показывали спектакль «Пери-ханум». Прямо перед школой, на открытом месте, ходили актеры, декорации стояли, мне так интересно было, что вот тут обычная жизнь идет и совсем рядом уже другая, театральная. И между ними ни стены, ничего.
Конечно, я тогда не знал, что стану актером, просто удивлялся и очень нравилось мне все. И декорации, и как актеры говорят, громко, красиво, и костюмы их, и то, что все бросали свои дела, шли смотреть спектакль.
В Дербент я впервые попал с отцом, в классе пятом учился. Ехать боялся, у нас говорили, что в Дербенте живут евреи и они режут лезгинских детей и кровь добавляют в свой хлеб. Но отцу я ничего не сказал. Решил, что, может, не зарежут. У нас же были кунаки-евреи из Дербента, одного мы звали на наш манер Муса. Они приезжали к нам и целую зиму жили, торговали вином.
И вот, значит, мы с отцом поехали в Дербент продавать клубнику. Надо было встать в 3 часа ночи, чтобы с огромными нашими корзинами успеть на станцию к поезду. Этот поезд звали — Ученик, он одну минуту всего стоял, так что все просто кидали корзины, свои-чужие, неважно, потом разберемся.
Мы тоже покидали, сами влезли и поехали в обнимку с корзинами своими. Я когда эту поездку вспоминаю, сразу чувствую клубничный запах, будто ягоду рядом кто-то раздавил.
На Кобякова был Колхозный рынок, и там уже ждали перекупщики, ко всем подходили. Мы быстро распродались, а обратный поезд только вечером. И вот мы с отцом ходим по базару, а там стоят огромные короба со льдом, из них пар, неподалеку автоматы с газ-водой и мороженщик.
Отец довольный такой, спрашивает: «А теперь что хочешь, сынок, скажи». Я такой краснею, нет, ничего не надо, а сам все на мороженщика смотрю. Ну, отец понял, купил мне брикет, а я и не знаю, как его открывать, мороженое это. Я его ж и во сне не видел!
Это потом уже мы с мальчишками из интерната ездили в Дербент специально, чтоб мороженое кушать. Денег было очень мало, на билеты бы не хватило. Так мы на крыши вагонов забирались и так ехали.
После 8-го класса я приехал в Дербент поступать в культпросветучилище. Нас было человек 15, все разных национальностей. В спортзале прямо на матах спали на полу, там же и готовились к экзаменам.
Я так боялся, что ноги не держали, дрожал, краснел. Захожу в комнату, где экзамен шел, говорю, мол, играю на барабане, а лиц перед собой не вижу от страха, все расплывается. Ну, мне слух проверили, написал еще диктант на русском и поступил.
Мы с ребятами, с Эскандером, Мамали (он стал потом председателем Верховного суда) и Энвером жили на квартире в магалах. Стипендия 23 рубля у всех, но ребята курили, а я деньги откладывал, и мне хватало.
В один из месяцев не получаю стипендии. Что такое! Иду узнавать. А мы тогда ставили Лавренева «Разгон», у меня там была роль поручика Полевого, и по роли мне нужно было дочку капитана Берсеньева усадить на стол и целовать. А я отказался. Наотрез! И мне двойку поставили, а теперь, оказывается, еще и стипендии лишили. Думаю, зачем я буду деньги терять? И на следующей репетиции начал целовать, 40 раз, не отрываясь, поцеловал! И сразу мне стали давать главные роли, во вкус вошел.
А в 1968-м меня взяли в Лезгинский театр. Там главным режиссером был Багиш Айдаев, очень талантливый, требовательный. Репетиции заканчивались, когда уже ночь была, так еще забирал меня, и мы шли к нему, он возле коньячного завода жил в трехэтажном доме.
Так хорошо помню его, как ходил по комнате высокий, худощавый и курил папиросы. Одну за одной. Прямо вся комната в дыму была. Jн включал магнитофон, большой с бобинами, и давал мне слушать ашугские песни. Я-то лезгинские умел, но по роли мне нужно было петь мугамы.
Скоро я играл все главные роли. Ну и в меня стали девушки влюбляться. Медучилище, педучилище, сельхозтехникум, я всех красивых студенток там знал. После спектакля выхожу, а перед парадным входом, возле памятника Кирову, уже стоят три-четыре девушки, ждут, что пойду провожать.
Некоторые за подругу подходили просить. Подходят, говорят: «Здравствуй. Как дела?» А потом: «Вот одна девушка хочет дружить с тобой». Но я сразу предупреждал: можно дружить, почему нельзя, но если думает, что женюсь – нет!
На Верхнем базаре сидела женщина, торговала семечками, одна там такая была. А у нее дочка, фигуристая, красивая очень. Она потом стала бандершей настоящей, мужчины ей подчинялись. Шла по базару сверху вниз, что хотела брала и уходила. И никто слова сказать не мог, все боялись, знали, что за ней шайка целая. Но молодая очень красивая была, очень. И любила смотреть спектакли, где я играл. Приносила мне конфеты в подарок.
До родителей дошли слухи, что их сын налево-направо бегает. А я тогда жил в Микрорайоне, в общаге СМУ. Это была окраина города, там давали комнаты молодым-холостым. И вот в один день утром собираюсь на гастроли в район, а тут открывается дверь и заходят отец и старшая сестра. Говорят: «Мы тебе в селе нашли невесту. Если на ней не хочешь, говори, на ком хочешь, но женись уже!» И не отстают!
Я подумал и говорю: «Идите на Кобякова, там возле базара есть железнодорожная поликлиника, и работает одна красивая девушка, медсестра». И имя сказал.
Они пошли, постучали, просят: «Позовите такую-то». А им девушка из регистратуры, тоже медсестра, отвечает: «А ее нет сегодня, она заболела». Моя сестра ее спрашивает: «А ты тут работаешь?» — «Да». — «А за брата моего выйдешь? Это такой-то и такой-то, он известный актер театра». — «Не знаю такого, — говорит, — я в театр не хожу».
Я уже иду на работу, в театр, а тут снова отец с сестрой. «Сынок, мы ту, что ты сказал, не нашли. Мы другую нашли, Белла зовут. Идем, посмотришь». Автобус наш через полчаса уже должен был отойти, но я посмотрел, понял, что не отстанут, махнул рукой – ну, идем! На колхозном рынке наши односельчане торговали, я купил у них черешню, насыпал в кулек из газеты, и мы пошли к поликлинике.
Эта Белла на крылечко к нам вышла, я смотрю – ничего так, красивая. Единственная, наверное, красивая, кого я не знал в городе. Спрашиваю: «Выйдешь за меня? У меня сейчас времени нет ухаживать, уезжаю на гастроли. Я тебя сразу хочу предупредить – у меня такая работа — любовные роли играть, обнимать чужих женщин. Работу я не сменю. Так что думай. Если согласна, скажешь моим». Отдал ей черешню и уехал.
Вернулся через несколько дней, дней пять нас не было, кажется. Пошел к Белле спрашивать, что она решила, женюсь я или остаюсь холостой. А Белла плачет.
Пока меня не было, к ней понабежали наши кумушки дербентские, у нас же любят поговорить, им сплетни лучше, чем халва! Вот и наговорили всякого. Сказали, что я такой-сякой, что у меня жена и двое детей!
Еле-еле ее успокоил, объяснил, что у меня брат есть, что его со мной перепутали. В этом году будет 40 лет, как мы вместе, 40 лет, как я вручил моей будущей жене черешню в кульке из газеты.
Рубрику ведет Светлана Анохина
