Отец мой умер, когда сам решил. Вызвал меня к себе за несколько дней до смерти, говорит: «Погода хорошая: ни холодно, ни жарко. Я ухожу». Я говорю: «Как?» Он: «А очень просто. Мне девяносто первый год, чувствую, что пора». Я вызвал другого брата, рассказываю ему, брат говорит: «По-моему, он шутит». А через пару дней звонит мне женщина, что за отцом приглядывала, говорит: «Упал в саду». Все.
Родители мои (папу звали Шахламаз, маму – Муслимат) познакомились после войны здесь, в Дербенте. Мама была городской девушкой, красивой – при лице, при фигуре. Рассказывала про знакомство с папой: «Он меня соблазнил блестящими погонами!» Отец закончил войну командиром штурмового батальона. Свататься к маме он пошел со старшим братом, надел ордена. Но дедушка, мамин отец, ему отказал, сказал: «Познакомиться надо, узнать друг друга поближе, а то пришел со своими цацками!»
Но тогда и мужиков-то после войны не было толком, вышла все же мама за отца, к тому же он очень красивый мужчина был, да еще фронтовик.
Родители оба работали учителями, в то время «всеобуч» был, и кочевали из села в село. С ними и я кочевал, пока не пришло время в школу идти. Мама все хотела назад, в Дербент, и в 1955 году привезла меня к своей сестре Зейнаб.
Мамина семья (три сестры их было вместе с мамой, все уже умерли) жила на Буйнакской, 14, в красивом старинном доме. Его называли «еврейским», шестиконечная звезда там была над воротами. Общий двор на восемь хозяйств, куча детей. И никто за нами особо не приглядывал, если в день одна полуторка по улице проезжала – уже хорошо. В основном был гужевой транспорт, все на лошадях возили – и хлеб в будках, и другие продукты. Но тетка все равно всегда говорила: «Смотри, под машину не попади!»
Чуть ниже нас, на Буйнакской, 9, был ОРСовский магазин, железнодорожный. Там дядя Боря был продавцом, я его хорошо помню. И помню, какой пар шел от хлеба, когда его привозили на подводе. Народ тогда жил бедно, так что покупали в основном черный хлеб. Он был развесной, и его пытались продать, пока он еще сыроват, чтобы весу было больше.
Отец семью все в родное село тянул, в Сахит, даже стал там дом строить. И как только поставил окна, двери, мама ему сказала: «Хочешь, разводись, но я здесь жить не буду!» И они вернулись в Дербент. В районе мясокомбината стали раздавать участки под частное строительство. Построили мы там дом, хотя тяжело было. Не было техники нормальной, вручную все. Камень взрывали, это и был основной строительный материал. Саман еще, а перегородки делали из глины. Отец построил полутораэтажный дом. Ему, как фронтовику, разрешили. В доме было четыре комнаты наверху, а внизу, в подвале, держали скот. Да, у нас даже лошадь была. Отец ее привез из Хивского района, очень любил лошадей.
Где сейчас Центр здоровья, был Горпромкомбинат, выпускал толь, рубероид и мазут. И там еще магазин был, а продавца звали Горбатый Юнус. Так вот я в этот магазин ездил на лошади за хлебом. А потом отец ее отдал в Горторг под гужевой транспорт, у нас уже не было возможности ее содержать. Помню, как отец пришел расстроенный. Говорит: «По Буйнакской шел, слышу, кто-то кричит». А это наша лошадь стояла, увидела отца на тротуаре и — к нему!
Себе мы тогда оставили только корову. Я ходил по дворам с пол-литровыми баночками с квашеным молоком в корзинке, предлагал купить. А продать трудно было, потому что все держали коров. То же самое и с вином. В Махачкале даже автоматы стояли. Закинул два раза по 15 копеек – и получай граненый стакан дербентского сухого вина. После уборки винограда по второму заходу шли, и за день можно было ведер 20 — 30 собрать. Виноград привозили домой, допотопным методом в резиновых сапогах давили, отстаивали, процеживали. Выходило 300 — 400 литров вина, а куда его девать? Никому не продашь, у каждого есть свое. Зато были винницы по всему городу!
Единственная радость была, так это мясокомбинат рядом. Мы оттуда таскали альчики, свинцом заливали и играли. Рядом с мясокомбинатом море было кровавое — после забитого скота. И был отстойник, куда выбрасывали все ненужное – легкие, желудки. Те, кто свиней держал, приходили, разбирали все это, отмывали. Мы тоже один год поросенка держали, Бабаковы, соседи, нам подарили. Потом он же, Бабаков, помог нам его засолить. Очень вкусное мясо было у молодого поросенка!
Кругом у нас были виноградники, а там, где пивзавод, – песчаные барханы. Тогда туда приезжали на арбах женщины из магала, с черными зонтами от солнца палящего, закутанные в свою восточную одежду. Они там ноги свои грели в песке, лечили.
Аэродром тогда тоже функционировал. Где-то в апреле там начинались парашютные ДОСААФовские мероприятия. Мы туда бегали смотреть, красиво эти парашюты опускались. А в аэропорту росли тюльпаны. Тогда здесь зенитные войска стояли, где сейчас Арзу-базар, везде были военные. Ниже 1-й школы, на Таги-заде, стояли финские дома, в них жили офицеры.
Я завидовал их детям, у них всегда была школьная форма, а у меня нет. Пиджачок у меня был, мать мне перелицевала из отцовского кителя. Отец не мог на пятерых детей надеть школьную форму, не было столько денег. Когда в 4 классе мне купили кирзовые сапоги, я от счастья не знал, куда их положить, хотел под подушку. А так мы даже в школу в калошах ходили. Шли по железной дороге. Нам отец показал: «Вот по этому пути идете в школу, по этому – обратно». Чтобы паровоз могли заметить вовремя. Занятия начинались в 7:30, а если ты дежурил, то должен был прийти к 7 часам. Надо было успеть растопить голландские печи. Дрова для них пилили старшеклассники во время уроков труда.
Если в субботу в наших школьных дневниках, которые отец проверял, было все нормально, нам разрешалось пойти в кино в Желдорклуб. А рядом, в железнодорожном парке, за красивым ажурным забором, играл духовой оркестр и были танцы! У входа стоял один милиционер в галифе, белой гимнастерке и с наганом. Но это надо было найти пустые бутылки и сдать стеклотару, чтобы хватило на билет в кино и еще на пирожок. Денег не было на развлечения, да и жили в основном за счет натурпродуктов. Да и мясокомбинат рядом, мы там по дешевке покупали у рабочих то, что они успевали наворовать.
Зато было несметное количество рыбы! Сколько хочешь! У рыбзавода №54 стояли рыбацкие бараки, сезон начинался в марте, баркасы заплывали, закидывали сеть, а мы, пацаны, сидели и ждали. С лезвиями. Чтобы сетку резать и рыбу вытаскивать. Тогда и крупная рыба попадалась, лососина, там же и покупали ее. Потом приезжали с консервного завода, загружали рыбу лопатой в тару. Весь берег был усеян рыбой. Особенно, если сетка порвется. Лежала и тухлая. А мы тащим домой мешок с рыбой, тяжело, мы на тонких ногах, уже не можем нести. Остановимся, высыпем мелкую, забираем только крупную. Но не осетрину! Тогда все верили, что красной рыбой можно отравиться. Когда ее варили, забрасывали головку лука, если посинеет, есть нельзя.
В Дербенте очень много было русских, как коренных, так и беженцев. В детстве почти все друзья у меня были русскими: Вешняковы, Горшковы, Седовы, Закроенко… Мне нравились их застолья – выпьют, сразу за гармонь, песенки русские, частушки, танцы! В этой среде я и вырос. А еще мне было интересно наблюдать за европейскими евреями, западниками. У женщин были замысловатые шляпы с вуалями, они ходили с накрашенными губами. Они были и из Прибалтики, и отовсюду, беженцы. Моя мать говорила: «В 1944 к нам домой привели шесть человек, все опухшие от голода». Это были европейские евреи. Те, кто их привел, сказали: «Они будут жить у вас. Но мы тоже будем помогать». Они жили где-то полгода у нас.
По Кобякова на углу есть 3-этажный розовый дом, его построили в 1954 — 1955 годах. Рядом с ним, а еще возле гостиницы «Волна», где барахолка, сидели «чемоданы» – калеки послевоенные, без ног, им подавали кто сколько мог, в основном медные. Ездили на дощечках с подшипниками. Было их там человек 15 — 20. Жили они в Доме инвалидов, напротив старого медучилища.
Я ходил на рынок с покойной теткой. Она любила торговаться, хотя ничего особо и не покупали. Весь торгующий люд был с юга, много из Магарамкента, она всех их знала. Любила с ними общаться, многие продавцы фруктов, овощей у нее и останавливались на ночлег, и товар оставляли у нее в подвале. И вот стоит у входа бабка с кружкой и слепой инвалид. Сам в тельняшке, кисти нет, вместо нее примотана расческа, он ею на гитаре играл и песни пел фронтовые. А бабке бросали монеты, пятаки. А у него иногда слеза потечет… Я стоял, глаз не мог отвести, тетка как даст подзатыльник: «Пошли, ты его вчера только видел!»
Рубрику ведет
Светлана АНОХИНА
