Мое знакомство с Магомедом Джалалутдиновичем Бутаевым произошло восемнадцать лет назад. За прошедшие годы произошло многое в Дагестане и в моей личной жизни. Но всегда он был где-то рядом, откликался на успехи и поддерживал словом свою любимую газету «Молодёжь Дагестана». Последние годы он тяжело болел, но, как солдат, не показывал виду. Сегодня вновь захотелось перечитать его письмо в будущее, которое важно и десять лет спустя…
Суббота, 12 сентября.
Время с утра тянулось, и я немного нервничал. Солнце пробивалось через окна, прыгало из стороны в сторону, как мяч.
Дотянув каким-то образом до удобного для звонка часа, позвонил. Предстоящая встреча с этим человеком почему-то тревожила меня, и потому, услышав в трубке женский голос, облегченно вздохнул.
– Дедушка вышел, но скоро должен подойти.
Мне показалось, что я все-таки кого-то разбудил, и оттого стало еще более неуютно…
ПОЛДЕНЬ. Меня ждали.
Еще разговаривая с профессором по телефону, неосознанно ощутил, что договаривался с собой, и потому не знал, о чем…
– О чем, собственно, вы хотели узнать?
– Магомед Джалалудинович, читателям нашей газеты было бы важно знать ваше мнение… Собственно, о вас и вашей работе… Мне необходимо с вами встретиться, если можно – сегодня.
В трубке повисла пауза, и я представил пожилого человека, стоящего где-то в коридоре, встревоженного и смущенного звонком.
– Да. Пожалуйста… Я сегодня целый день дома, – он положил трубку.
Да – дома. Рука второпях прошлась по лицу и глазам. Ощутимая усталость преследовала мысли, и хотелось просто посидеть, отдохнуть.
…Этой части города, кажется, не грозят урбанизация и суета, кое-где, правда, валяются бетонные плиты и кучи строительного лома, но все-таки это еще кусочек старой столицы.
Ветер летает по улицам, поднимая всю грязь и бросая в людей. Здесь – все те же двухэтажные домики, и только номерные указатели на них молодо и задорно отсвечивают новые времена. Да, они свидетели другой жизни.
Отступать было некуда, и я решил, что это займет минут сорок максимум. Передо мной быстро обнаружилась цифра 30, что сразу прибавило смелости и позволило отбросить все сомнения: мне уже тридцать лет, у меня сын, зарабатываю своими руками, завтра – неизвестно что. Эта встреча мне просто необходима.
Поднявшись на второй этаж по крутым и маленьким, как в аулах, ступенькам, я обнаружил где-то наверху дверь. Это было неожиданно, инициалы на металлической планке ясно говорили, что передо мной – квартира М. Д. Бутаева.
Открывшая мне дверь полноватая женщина приветливо улыбнулась. «Да, он только недавно спустился, наверно, во дворе – у себя, – и, привычно забеспокоившись, стала спускаться. – Пойдемте».
Во дворе уютно скучали лавочки и никого не было видно, казалось, что это надолго. Женщина направилась в глубь двора, где чернел полуоткрытый гараж. Дверь слегка поскрипывала. Я понял, что эта пустота обманчива, там пристроился целый незыблемый мир, добрый и внимательный, знающий цену подлинному, но не замечаемый второпях и неразличимый так, со свету. Оттуда же навстречу мне поднялись глаза, да, именно поднялись из своего отрешенного созерцания и приветливо улыбнулись – меня ждали.
В темноте я различил стол и кресло, откуда ко мне навстречу привстал худощавый человек в кепке. Именно она и разбегающиеся во все стороны морщины сводили меня к этим внимательным и мудрым глазам.
– Салам алейкум!
– Ваалейкум ассалам, Марат! Проходи, садись, – он по-стариковски засуетился, стал ставить чайник. Теперь, находясь здесь, в глубине, я стал осматриваться, жадно впитывать окружающие вещи, как маленький ребенок, дорвавшийся до закрытой комнаты – и теперь считающий, что всё это – его.
Заметив мое «головокружение», он несколько смущенно бросил: «Это всё вроде Куркли в миниатюре, здесь у каждой вещи своя история и назначение, и потому они живут со мной, и в них я ищу силу».
Он показывал изделия из дерева и металла, и через его руки проходило ко мне тепло старых вещей, когда-то живших до тебя.
– Я много раз бывал за границей, в Германии, Болгарии, и мне нравится, как люди там относятся к своему прошлому и корням. Вот эту бутылку прислал моему деду в Куркли сосланный в Сибирь друг, а в этой каменной ступе давили чеснок еще до моей мамы. Сейчас всё уходит, и, наверно, я мог сохранить большее, но если б мы все об этом думали в молодости!
Рядом со мной стоял доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой журналистики ДГУ и ведущий научный сотрудник Института истории, археологии и этнографии ДНЦ РАН Магомед Бутаев.
Мы уселись за стол, и Магомед Джалалудинович достал стеклянную фляжку и стал наливать мне и себе: «Это сын приезжал и привез мне настойку женьшеня. Я ведь старый язвенник».
Чай сразу приобрел какой-то терпкий вкус и облагородился золотистым цветом.
– Над чем сейчас шутят курклинцы?
– Всё больше над собой, но это требует большого мужества. Мне тут «на годекане» приходилось многое слышать. Некоторые, правда, остерегаются при мне всё рассказывать, боятся, что запишу.
– Ваша книга «Куркли смеется» родилась здесь, из этих записей?
– Вообще-то, всё у меня началось с войны, там «мои университеты», оттуда мои первые анекдоты, и именно тогда, по сути, появились письма… Да, письма…
1941 год… Все на фронт, все для победы. В то время я уже закончил семилетку и учился в Буйнакске, на третьем курсе техникума советской торговли. У нас не было тогда большого выбора. И вот – война. Мы верили, что быстро разобьем фашистов, и нам хотелось поскорее попасть на фронт, чтобы самим быть свидетелями этого дня.
Мне было неполных семнадцать, когда я подделал справку из сельсовета и стал рожденным в 1923 году, что позволило стать мне добровольцем.
Полгода в лейтенантском пехотном училище – и нас, молодых курсантов, кинули под Туапсе затыкать слабые места в панически отступающей нашей армии. Мы, насмотревшиеся агитплакатов и фильмов, где одним штыком наш воин протыкает и разбивает врага, столкнулись с обратным. Перед нами – хорошо обученные элитные части вермахта, специально созданные для боев в горах. Тогда, в 1942 году, приказом N127 меня наградили медалью «За отвагу».
Многое пришлось повидать… смерть близких людей. Сейчас все мои ребята незримо обступают меня, живут во мне. И даже во сне война нависает и затягивает меня со всей силой, а я всё время оказываюсь беззащитным.
Война… Мы не считали себя героями и шли в атаку потому, что защищали свою Родину. И мы верили в партию, в Сталина — так были воспитаны, и от этого не уйти.
– На войне хватало места и шуткам?
– Мы были молоды, жизнь цинично сталкивала нас с горем, и без шуток, я думаю, было бы трудно.
«После освобождения какой-то станицы остановились на постой в доме одной женщины, где до нас были фрицы. Хозяйка была в положении. И вот при нас она начинает колотить свой живот. Солдат Барский удивился:
– Что ты делаешь?
– Добиваю врага в собственной берлоге.
– А куда раньше глядела?
– Тяжелыми боями изматывала противника».
Были и политические анекдоты.
«В Тегеране собрались Сталин, Рузвельт, Черчилль. Решают, как наказать Гитлера. Спросили у солдат. Ни американский, ни английский ничего путного не придумали. Русский солдат, недолго думая, говорит:
– Возьмите лом, докрасна нагрейте его и холодным концом – ему в зад.
– А почему холодным?
– Чтобы союзники не вытащили».
В глазах моего собеседника заиграла и расцвела искорка, она взлетела и рассыпалась по полкам, и там возникла снова под прелестную и любимую мелодию Джалалудина — его отца, где он, быть может, уже любил, но не познал.
– …Да, бриться я стал лишь после войны. Мне было 18 лет. И я умел только воевать и писать письма… Когда меня спросили бы, что ценного вынес из своей жизни, я бы не поставил все дворцы вместе взятые рядом с хотя бы одним фронтовым письмом. В них – все желания, боль и надежды моей молодости, известия из дома и судьбы близких и далеких людей, в них – весь мой Дагестан и та необозримая территория, называемая Советской страной, и где пуля, прошедшая через мое правое плечо и вещмешок, навечно связала меня с ними, оставив на них следы крови.
Как-то в часть на мое имя пришел официальный конверт из Махачкалы. И я узнаю, что одно из моих писем почему-то понравилось и было напечатано. Меня просили писать побольше, как сражаются наши солдаты, что едят, кто и как отличился. Там же были сведения о наших дагестанцах, воюющих на других фронтах. Подписано оно было именем Александры Матвеевны Путерброт. Оказывается, эта женщина была ответственным секретарем в комиссии по истории Великой Отечественной войны, созданной при обкоме партии Дагестана, и через письма находила наших земляков. Сама переписывалась с ними, разыскивала их родных и близких, делясь своим теплом со всеми.
Кстати, узнав, что бойцы с увлечением читают наряду с «Красной звездой» и «Дагестанскую правду», вырезки из которой я получал, командир батальона издал приказ, запрещающий использовать ее для самокруток.
– Вы помните лица тех, кого убивали?
– Когда стреляешь из пулемета, смерть идет по одной линии и лица на расстоянии 1000 метров просто не видны.
– А в рукопашном бою?
– Да, на меня смотрели молодые, здоровые лица, полные жизни, но ненависть застилала глаза, и если не ты, то – тебя.
Нам часто в привозимой кинохронике показывали массовые расстрелы мирных людей фашистами, сожженные города и деревни.
Закончилась для меня война в госпитале. Не довелось самолично загнать Гитлера в его бункер и там погасить всю свою злобу и боль…
* * *
Худощавый, не по возрасту молчаливый юноша стоял на перроне. Из-под фуражки виднелся колючий ежик. Он возвращался после ранения, и оттого было видно, что ему еще трудно распределить всю тяжесть амуниции. Было жарко и душно от стоявших на путях составов. Женщины-проводницы то и дело выглядывали из вагонов и махали кому-то впереди. Народу было очень мало, но грохот и тяжесть машин заполняли все пространство.
Что дальше? Война закончилась. Люди занимались своим делом, строили свою жизнь. Надо было возвращаться домой. Он достал папиросу и закурил. Приятный, до тошноты родной привкус обволок гортань и вылился в кашле.
– Товарищ лейтенант, покурим?
Неказистый инвалид, притершись к вокзальной стене, смотрел на него из-под навеса. Желтыми от махры пальцами он скреб себя за шиворотом гимнастерки, давно ставшей его единственным убежищем.
Солдат молча протянул окурок.
– Вы Магомед Бутаев?
Повернувшись, он увидел перед собой высокую худощавую женщину.
– Да, – смущенно ответил он.
– Меня зовут Александра Матвеевна, я писала вам.
– Да, да… конечно, я очень рад, — впервые за несколько недель ему стало так хорошо.
– Пойдемте, вам необходимо встретиться с секретарем обкома товарищем Алиевым, – она решительно подхватила чемодан. – Пойдемте же!
– Подождите, мне хоть привести себя в порядок надо, – тревожно заговорил он, перехватывая у нее вещи, – и потом, неудобно просто.
– Всё удобно, он о вас знает. Республике сейчас нужны ваши силы и способности.
Всё было, казалось, не так плохо…
***
— Магомед Джалалудинович, как получилось, что вы стали работать в аппарате обкома, у Даниялова?
– Проработав лет пять в Кумухе на должности инструктора райкома партии, я стал ощущать необходимость в получении образования. Мои сверстники, не попавшие на войну, закончили учебу и были востребованы в народном хозяйстве, у меня за плечами – только фронт, три ранения и желание найти себя.
Но я все-таки начал учиться. В 1958 году по рекомендации райкома был допущен к экзаменам в Высшую партийную школу. Историю партии и литературу сдал на отлично и был зачислен на заочное отделение. Учеба мне давалась легко, и время пролетело незаметно.
А в шестидесятом году меня неожиданно пригласили в Махачкалу на должность первого помощника секретаря обкома партии Дагестана. У меня не было опыта руководящей работы такого масштаба. Многого по молодости лет я не знал, и трудно было сразу разобраться в этом механизме, где я вдруг стал решать судьбы людей. Были разные дела, приходили разные просители, жалобщики, просто психически больные люди. Я проработал там по 1965 год.
– В 1968-м вы стали главным редактором журнала «Советский Дагестан». И на этот же год пришлась оккупация Чехословакии…
– Да, мне довелось в военное время видеть, как встречали нас в Европе, знал, что нас ждали как освободителей. Больше всего памятников нашим солдатам люди поставили в Словакии – это была благодарность. 1968 год – позорная страница в истории нашего народа.
Официальная информация была суха и ограничена. Голоса западных радиостанций заглушались. В моем журнале было тогда опубликовано несколько интервью с участниками этих событий.
– Как вы считаете, не стал ли каждый из нас заложником этой большой машины?
– Да! Сейчас можно предполагать, что, будь у нас побольше самокритики, имей мы двухпартийную систему, может, было бы всё по-другому.
– Нередко приходится наблюдать, что жизнь выдвигает и ласкает далеко не тех, кто того заслуживает. Вам как историку должно быть известно немало таких примеров.
– История ставит всё на свои места.
Вспомним того же Эффенди Капиева. Его обвиняли в пособничестве кулацким элементам. Человек собирал последние крохи уходящей от нас жизни, занимался фольклором и различными переводами в ущерб своему собственному таланту, создавал современную дагестанскую литературу, к слову сказать, он просто боялся умереть, оставшись в памяти людей как переводчик Сулеймана Стальского.
А Али Каяев… Сейчас, как и тогда, при жизни, он находится в поле критики всякого рода неучей. Это крупнейший ученый, значение которого, безусловно, еще предстоит оценить. Он стоял у истоков создания нашего института…
Переминая пальцы рук, профессор слегка покачивался в своем любимом кресле. Всё здесь было так же спокойно. Только мохнатые брови иногда хмурились, как бы раздвигая время и пытаясь что-то выхватить из прошлого. Мне было очень уютно здесь, и молчание не казалось тяжелым.
Вошла жена Магомеда Джалалудиновича и стала уговаривать нас подняться в квартиру. Она говорила с заметным акцентом. Я спросил:
– Вы видите среди лакцев сейчас настоящую личность?
– Пожалуй, что не вижу… Хотя… Я бы назвал Рауфа Мунчаева.
Нам надо было идти. Но оставался один вопрос, который мог прозвучать только здесь, среди этих предметов и надписей.
– Вы – доктор исторических наук, что для вас история вашего рода, ваши корни?
– Да, в 1979 году я защищал докторскую диссертацию в Институте Азии и Африки при АН СССР, который тогда возглавлял, кстати, новый премьер России. Евгений Максимович Примаков попросил А. Д. Даниялова быть моим оппонентом в этой работе как специалиста по Кавказу. Моей темой была «История печати народов Кавказа».
Да вот примерно уже лет четырнадцать, как я занимаюсь составлением своего генеалогического древа. Было сложно, в семье никто не занимался этим.
У меня три дочери и сын, у них уже взрослые дети, и я хочу успеть оставить им память об их предках, их жизни и делах. Сделано уже многое, сейчас мы поднимемся, и вы убедитесь, что важно это начать, и уже только потому, чтобы моим детям и внукам было легче понять, кто они и куда дальше устремятся их ветви жизни.
Мы вышли из «сакли», прошли мимо «годекана» и направились в городскую квартиру.
– Ваша жена?..
– Патимат.
– Вы с ней познакомились наверно после войны?
– Мы с ней учились до войны в одной школе. Она — прекрасная, добрая горянка.
– Как вы относитесь к любви?
(Мне показалось, что я застал этого интеллигентного человека врасплох).
– Да… Очень…
– Но вы не оказывали решающего влияния на выбор своих детей?
– Нет. Конечно, у меня были свои пожелания, но решение оставалось за ними. Мой сын женат на балкарке и живет в Тарнгу. Надеюсь, что то, чем я занимаюсь, поможет им сориентироваться в будущем.
– Как вы думаете, на чем держится мир?
– Я думаю, на чудаках. У нас говорят: если в ауле нет их, то не будет берекета.
Как-то проходил через Куркли Джамалудин Муслимов. И какой-то шутник на годекане стал спрашивать, как правильно выворачивать руки и ставить ногу в танце с девушкой. И надо было видеть, как народный танцор Дагестана этому ротозею в течение часа объяснял и показывал, что и как.
– Что, ему делать нечего? – смеялись мужики.
Этот человек живет танцем, он танцует не под музыку, а создает ее сам в танце…
И вот мы прошли в кабинет профессора, где на входящего сразу глядят десятки близких друг другу лиц.
– Это моя семья. Здесь пока только маленькая часть того, что я хочу воссоздать.
Среди выставленных снимков спряталось и фото военных лет, где был сам лейтенант Бутаев.
– Магомед Джалалудинович, бывало ли, что вас предавали друзья?
– Вы понимаете, Марат, я в жизни встречался со множеством людей, но настоящих друзей у меня немного, может, я слишком требователен к людям. Многие, скажем так, пытались навязать мне свою дружбу, когда я работал в обкоме и в должности редактора журнала.
– Вы часто отказывали людям?
– Я помню, была зачастую такая ситуация: как какая-то бездарность – обязательно следовали звонки из обкома: «Просим, разберитесь, желательно». А талантливые люди скромно передадут кому-нибудь в редакции свои творения и ждут.
Кстати, такое творилось везде. Могу утверждать, так как двенадцать лет был председателем правления Союза журналистов Советского Союза.
– Ваши студенты вас радуют?
– Когда я возглавлял Союз журналистов Дагестана, передо мной явно встала задача – да это было и моим желанием — создать профессиональный журналистский корпус, в который приходили бы люди не с узким филологическим, историческим или сельскохозяйственным, а со специальным журналистским образованием. Отделение журналистики на филфаке ДГУ удалось открыть восемь лет назад. Что касается студентов, я не могу пожаловаться на невнимание к моему предмету, но вообще-то, радоваться пока нечему. Многим даже состоявшимся журналистам не хватает способности анализировать ситуацию и при этом оставаться объективным.
Он подошел к столу и не спеша вытащил из стопки книг папку.
– Здесь то, что я уже много лет делаю, вернее, результат этой работы. (Доктор исторических наук М. Бутаев является автором большого количества книг, нескольких монографий. Недавно в издательстве «Юпитер» вышла в свет книга о репрессиях 30-х годов в Дагестане, написанная им в соавторстве с другими историками. На стадии завершения – новый объемный и серьезный труд, но, к сожалению, средств на издание книги сегодня нет…)
Стало совсем тихо. Комната наполнилась какими-то тусклыми бликами. Мне тогда показалось, что я явно слышал дыхание и шепот испещренных мелкой насечкой страниц, они встрепенулись, обнаружили свое нутро, и с пожелтевшей бумаги потянулось ко мне ветвями дерево. Сквозь кору ручейками уходили к земле бесконечные надписи, и крона вверху была усеяна мелкой, ожидающей своего цветения, порослью…
Что я так стремился узнать у этого счастливого человека? – он хочет успеть сделать побольше для своих внуков.
Уже сидя в зале и приняв приглашение от хозяина отобедать, я отчетливо понимал, что этот старый мудрый солдат, пройдя через все испытания, сохранил самое ценное – любовь к своей земле и корням.
Он сидел вполоборота ко мне и наливал мне стопку.
– Я с войны предпочитаю только её. Тогда ее, правда, не разбавляли. Была нехватка продуктов, ели жмых, добавляли в хлеб отрубей, но водка – это святое.
– Магомед Джалалудинович, вы выходили из партии?
– Нет. Партия сама ушла от меня вместе с Горбачевым. Мой партийный билет хранится у меня дома, и он тоже является моей ценностью. Я получил его из рук командира батальона после первого боя, а там – самая лучшая проверка, кто ты есть. Я – несостоявшийся бухгалтер, помните, я говорил о техникуме? И партия была моей единственной дорогой, по которой предстояло пройти.
Наш разговор завершился. Было уже около четырех.
Простившись и выйдя на улицу, я вспомнил, что обещал вернуться через час. Надо мной на стене висела табличка с названием улицы Азиза Алиева. Не было ли это естественной закономерностью для живущего в этом доме человека?
Я уносил с собой письмо-обращение, подписанное Магомедом Бутаевым, письмо, которое я хотел бы сам подписать для своего сына, письмо в будущее.
ДРЕВО ЖИЗНИ
Дано ли наяву нам видеть, как распускает листья и тянет ветви к небесам, и цветет, и плодоносит Древо жизни? Дано ли осознать, что Древо жизни – это символ каждого семейства?
У старых горцев о Древе жизни свои суждения: «Мол, сколько родов обласкал Аллах на белом свете, столько и Древо пустило в землю-кормилицу свои корни».
Чтобы укрепить во всех нас заботу о своем роде, тухуме, о своем Древе жизни, хочется обратиться ко всем землякам.
Дедушки и бабушки! Папы и мамы! И вы, наши любимые дети, внуки и внучки! Рисуйте и описывайте Древо своего рода, его корни и ветви. Соединяйтесь в заботе узнавать, где, у какой речки, горы или озера, или просто скалы когда-то проживали ваши родные. Какие семейные предания бытуют в вашем доме. Какие дела, профессии утвердились за вашим родом. Разузнайте всё у родных, которые сегодня рядом с вами.
Уверен, именно родственные нити помогут нам в такое тяжелое время создать узы любви и мира в своих семьях, ощутить гордость за своих отцов и дедов. А тем самым отодвинуть горести и беды нашего времени, крепче врасти в родную землю, научить детей твердо на ней стоять, обернуться душой к вере в доброе грядущее. Судьба же моих предков, а вернее их история, услышанная и увиденная мною в детстве, навсегда запала в душу. И чем старше я становился, тем острее воспринимал и чувствовал то, что было с близкими мне людьми, чья кровь течет и в моих жилах. Я хочу, чтобы потомки мои знали их. Светлая им память.
18 апреля 1998 г.
Марат Гаджиев
