Когда долго живешь, помнишь все. Как бы сказать… странно помнишь. Что вчера было, что полчаса назад, можешь забыть, перепутать, а что давно случилось, когда ребенком был, видишь ясно, как кино смотришь. Вот так я помню дедушкин двор, он сплошь заставлен мешками с орехами, фрукты всюду горами лежали, мой отец их заготавливал и отправлял куда-то в Россию.
Пять теток у меня было, пять маминых сестер, такие здоровые, сильные, веселые. Моя мать и ее сестры все грамотные, тут же в Дербенте имелась гимназия для девочек, и все девочки Ханукаевы учились в ней. Маму мою звали Мельке, а сестер ее — Милько, Гюльсюрх, Мозол, Бетсиин и Лиё. Имелись у деда и огромные сады. Когда я маленький был, тетки и их подруги сажали меня на подводу и возили в сад, чтоб я для них тутовник трусил. Я залезал на дерево и тряс его, а они расстилали внизу палас, и туда падал тутовник. Всегда я им что-то собирал в саду. Здесь женщины самовар ставили, танцевали, чай пили. И убирали, и фрукты собирали. И работа, и праздник. А в тот день, когда женщины приходили туда, вокруг ни одного мужчины не было. Так принято. Уже все знали, что придут женщины, и все сидели по своим домам.
Деду, его звали Явдо Шомоил, это отец моей матери, принадлежала половина квартала на нынешней улице Пушкина, раньше она называлась красивее – улица Народов Востока. Дед — богатый человек, владел садами, виноградниками, в доме находились глубокие такие подвалы, винные погреба, а в них в три ряда бочки с вином стояли.
У деда были друзья-азербайджанцы, тоже владели виноградниками, но у азербайджанцев тогда все строго было: они не пили, поэтому вино не умели делать. Когда приходило время урожай собирать, они свой виноград в тазах приносили моему дедушке. У них рос виноград, который для вина, а у дедушки агадаи, который обычно в Россию отправляли. И они приходили меняться.
А потом случилась революция, и деда раскулачили, почти все отняли: виноградники, дома. А в наш дом много разных людей заселили. Когда деду сказали, что виноградники забирают, он руки-ноги поднял, сказал — пусть вам будет. Зато ни его, ни его семью не тронули. Два сына у него было, один жил в Баку, работал на нефтяных промыслах. Вот к этому сыну дед поехал и умер там, не вернулся уже больше в Дербент.
В одном из оставшихся дедовых домов я и родился в 1924 году. Родился, вырос и сейчас тут живу, это Пушкина, 68. Если с улицы смотреть, там над воротами до сих пор надпись есть, кому дом принадлежал, правда, видно уже плохо.
Отца моего Хилькия звали, Рувин-ильгиё – это род моего деда по линии отца. До советской власти у нас вообще фамилий не было. Отец умер, когда мне шел седьмой год. У нас во дворе жила мамина родственница, она была замужем, а потом что-то случилось у них в семье, и она от мужа ушла. Ушла и сказала: «Я себя сожгу». Всерьез никто не принял, наши женщины, когда сердятся, много чего сказать могут, даже проклясть — такой характер у них.
Но эта, наверное, очень на мужа обиделась и в один прекрасный день облилась керосином и подожгла себя. Выбежала, как факел живой, и упала на ступеньках. А у отца был знакомый, считался даже как друг. Работал в райкоме, большой человек. Он как раз в тот момент проезжал на фаэтоне, услышал шум и спрашивает у моей матери: «Мельке, что там у вас?» Она: «Моя родственница себя сожгла». И попросила передать это отцу, а отец был где-то у поездов. И тот друг поехал к папе и назло сказал ему неправду – завидовал, что отец хорошо зарабатывает, неплохо живет. Сказал ему, мол, там твоя жена себя сожгла. И отец говорит: «Как же так?! Я же утром чай пил, мы не поссорились, мирно попрощались». И побежал домой. Подбежал, увидел много людей возле дома и подумал, что все это правда. Прямо там на землю сел – ноги отказали. И от этого он заболел.
Здесь один хороший врач был Ханукаев, так он днем и ночью сидел рядом с отцом, но не сумел вылечить. Где-то пять-шесть дней отец пролежал и умер, такое сильное у него было потрясение. А все из-за зависти, из-за злых людей и злого сердца. Из-за этого много беды в мире.
Вот женщинам нашим почему воду не давали набирать? Они из родника воду носили в кувшинах. У некоторых настоящие, хорошие были, а у некоторых глиняные кувшины. И вот когда они за водой в Верхнюю часть города шли, некоторые мальчишки кричали: «Евреи идут! Бейте кувшины!» А другие им отвечали: «Нет, когда назад с водой будут идти, тогда разобьем». И били, били кувшины, полные воды. Женщины все мокрые так и уходили. Это я хорошо помню. У моей тещи в подвале до сих пор лежит такой один кувшин.
В день, когда с отцом вся эта беда случилась, я помню, у нас полный двор орехов, яблок был, а в день, когда он умер, ничего уже не осталось, все исчезло. Не знаю, украли или забрал кто, но только двор стал совсем голый, пустой, и сразу вся жизнь переменилась. Еще помню: на площади располагался большой собор, его уничтожили. Я свидетелем был, когда церковь ломали, рушили. Там потом конюшню сделали. И тогда тоже возникло чувство, будто переменилась жизнь, совсем. И страшно стало, нехорошо на душе, он ведь красивый был, этот собор, а тут площадь сделалась голая.
Я самый младший сын, старше меня еще трое. Моих братьев звали Исай, Рувин и Давид. Братья даже говорили матери, мол, за нас не беспокойся, береги Якуба. Два старших закончили в Ленинграде высшее военное училище. Давид учился в Ереване, в артиллеристской академии, во время войны в Подмосковье погиб. Рувин погиб в Румынии, а Исай – во время блокады Ленинграда. Я тоже воевать пошел и один из всех остался живой.
До войны я работал трактористом в колхозе Кагановича, совхозе Сабнова, в Рукеле. К нам приехал один парень, подполковник, танкист. У него с глазами что-то было, ничего не видел почти, хотя его много лечили, хорошие доктора лечили, но ничего не получалось. Этот парень был очень сильный специалист по технике. Он даже по звуку мотора слышал, какой трактор неисправен. Его из воинской части отпускать не хотели. А его родственники жили в нашем дворе, так что он знал семью нашу, знал, что я один остался из братьев, а сестры тогда маленькие были, знал, что мы бедно стали жить. Мама тогда работала в гараже Даггаза, это рядом с нашим домом, там сейчас «Скорая помощь». Она охранницей работала, ворота эти открывала-закрывала. Платили ей, конечно, немного совсем. И вот он сказал матери: «Мельке, давай я Якуба на тракторе работать научу. Кусок хлеба будет».
И я пошел работать. Там у нас много табасаранцев работало трактористами. Большой участок был — и фермы, и поля. Что хорошо: нас там кормили бесплатно. У нас была повариха Мозол, еврейка. Добрая такая женщина, она готовила нам, что мы скажем. Коров резала, кур. А я урывал немного продуктов. И завхоз у нас хороший был, он мне тоже давал немного и говорил: «На, матери и сестрам отнеси». И когда я приезжал в Дербент за горючим, у меня на подводе всегда что-нибудь лежало: привозил своим кур, яички, большой хлеб, тандур он у нас называется. И ехал я из своего совхоза до Дербента по дороге, которую раньше называли Беклер юри – Богатая дорога. Она тянулась от совхоза имени Карла Маркса до еврейского кладбища на Сальмана, там когда-то жили очень богатые люди. А теперь богатых не осталось, все были бедные, голодные, и я вез семье хлеб и яйца, как драгоценность.
Бандитов тут много было, с гор приходили, грабили. Люди их боялись, на улицу не выходили. Хотя и говорили, что они только богатых грабят, их боялись все, даже те, у кого ничего вообще нет. Бывало, когда виноград уже поспел, придут в сад трое каких-нибудь и говорят хозяину: «Давай мне столько-то винограда». И не поспоришь. Как спорить, если у них оружие? В 20-е годы, как старые люди рассказывали, был тут один бандит, из селения Аглоби приходил, не помню, как звали. Все его боялись. А один раз он пришел, и какой-то маленький мальчик бросил в него камень и убил его. Маленький мальчик убил такого страшного бандита.
Я, как приехал с войны, опять пошел работать в колхоз. 36 лет проработал шофером на грузовой машине, обслуживал интернат, детский дом. А выбора и не было особенно. Кто куда мог, туда и устраивался, министрами после фронта не брали, а семью кормить надо. Я чуть свет вставал, шел на работу, а ночью обратно, так и прошла жизнь.
Рубрику ведет
Светлана АНОХИНА