Родители мои приехали в Дербент от отчаянья. Судьбы у них были похожи: и мама, и отец осиротели еще в раннем детстве. Папа родом из азербайджанского села, мама – из табасаранского. Замуж она вышла, только когда женила младшего брата, оставшегося на руках у нее, 9-летней. Первым ее мужем был начальник райотдела НКВД Табасаранского района. Прожили они всего лишь три месяца. Бандиты его расстреляли. И вот она осталась молоденькая вдова. Очень красивая была, беленькая, богатые тяжелые косы. А потом ее встретил мой отец. Хотелось бы сказать – они зажили счастливо, только все сложилось иначе. Сиротство не кончилось, а стало еще острее в семье мужа, где ее не принимали и не любили. Два первых ребенка, две мои сестры, умерли в младенчестве.
И вот эти двое, папа и мама, запрягают быков, бросают в арбу нехитрый скарб и едут в Дербент, убегая от несчастий. Жить им было негде, еле-еле отыскали одну комнату в 5 магале, дом №1, ныне это улица Крупской. Отец немного подрабатывал артельщиком на рыбных промыслах, они тогда были по всему побережью Каспия. А в 26–27-м в Дербенте создали два колхоза. Имени Сталина и имени Жданова. Отец вступил во второй. Рассчитывались с ним частично деньгами, частично виноградом. Это еще я застала, помню, как подъезжала телега с виноградом, отцовской «зарплатой», и все мое детство у нас на чердаке висел вино-град, отец подвешивал тяжелые кисти, чтоб не портились. Ну а помимо того, отец обучился шить сапоги, шапки, у него были умные ловкие руки.
Мама из дома почти не выходила. Во-первых, она опять оказалась в иноязычной среде (до конца жизни она так и не научилась хорошо говорить по-азербайджански), а во-вторых, магальские женщины жили закрыто. Даже если за ворота своего дома выглядывали – полностью голову не высовывали. Все дела вне дома лежали на мужчинах. Помню, как пожилые женщины выставляли за ворота пустое ведро или кувшин, а проходящий мужчина должен был сходить к роднику, набрать воды и поставить у дверей.
В 1939-м родилась моя сестра Сурия, а к началу войны у родителей был уже отдельный дом. Он стоял последним на улице Ленина. Одноэтажный саманный дом, полы в нем мама мазала серой глиной. Но зато свой! А тут вой- на. Папу мобилизовали рыть окопы под Моздоком, а мама осталась одна. Было голодно, страшно, над Дербентом летали самолеты, говорили – разведка фашистская, свет зажигать не разрешалось, и мама, бедная, брюхатая ходит, да еще и дочь-трехлетка на ней. Двоюродный брат запряг арбу и привез маму и сестренку в мамино село. Там я и родилась. В той же комнате, где рожала и жена маминого брата. У нее не было молока, так что мама выкормила и меня, и моего двоюродного брата. Невестка скоро умерла, и мальчик так и остался у нас. А за время войны умерли два папиных брата и сестра, и у родителей на руках осталось восемь сирот. В 45-м году, наконец, родился мой родной брат, и нас, детей, в семье стало 12 человек. Спали мы на полу, кроватей не было. Мама делала ковры, а той шерстью, что состригала, набивала матрасы, одеяла, подушки.
Помню, мы с мамой и сестренками ходили собирать крапиву, мама шила мешочки холщевые с ручками, туда ее и клали. А дома в медном казане мама делала из крапивы кашицу и добавляла туда горсточку кукурузной крупы. И вот даже при такой бедности, папа приводил к нам подкормиться больных детей с опухшими от голода животами. Это были дети из спецприемника, где папа работал сторожем. Дети, потерявшие родных, отставшие от поездов, выжившие под бомбежками, белорусские, украинские дети, те, кого война закрутила в водовороте и вы- бросила на этот берег. Папа был настолько сопричастен чужому горю, что его сердце бежало навстречу чужой беде впереди его самого.
Улица Ленина. Улица моего детства, моих грез. Соседи держали огороды, и мы, дети, тайком рвали неспелые зеленые помидоры, и их острый кисло-горький вкус я помню до сих пор. Дом наш стоял самым последним, из окна был виден холмик, на который вся улица сносила мусор. Через два-три года на этом мусорном холме один местный ювелир построил дом. Он стоит до сих пор. Через два дома от нас жили сейиды, это потомки пророка Мухаммеда. Их почитали особо, советовались, отводили почетное место за столом. Во главе семьи стояла Сеидбаджи. Невысокая, круглолицая и ласковая, но с ее словом считались все, даже взрослые сыновья. В их дворе рос черный тутовник, огромное, чуть ли не столетнее дерево. И, разумеется, мы на нем все время висели.
Играли мы тряпочными кукла-ми в самую девчачью игру – в свадьбу. С подружкой дрались все время. Я то отдавала свою куклу «дочку» за ее «сына», то назад забирала. Делали из дощечки арбу, из арбузных корок – колеса, наряжали эту невесту, все как полагается. Помню, как я ругалась, мне не вернули «приданое» – кукольное одеяльце.
Удивительным местом были магалы — их пряная древняя культура, законсервированная в одной части города, жила обособленно, по своим законам и правилам.
Прямо напротив нас была 4-я женская школа имени Мазахира Рзаева. Туда я и пошла в первый класс в 1949-м году. Помню преподавателя родного языка. Это был старый дед, носил пенсне, как Чехов, заставлял нас зубрить классику азербайджанской литературы. Очень строгий, бил указкой по рукам. Я была вертлявая, и мне доставалось больше всех. И только когда мы перешли в 5-й, нам прислали Хамис Казиеву, с ней в школе появился предмет «русский язык». До этого все предметы велись на азербайджанском, что тоже закрепляло магальскую изолированность. Мы же, девочки, ниже рынка в город не спускались. Даже на море до 60-х никто не ходил, не принято было, хотя вот оно, рукой подать, с крепостной стены видно, как синеет, манит… Кстати, о стенах. Крепостные стены считались чуть ли не священными, и в магале очень не одобряли, если кто пристраивал там свой дом. Вся жизнь в магале была связана с праздником Ашуры. С утра по улицам ходили с молитвенными напевами, извещая о 40 днях поминок по внукам пророка Гасану и Гусейну. Мальчикам сбривали надо лбом кусочек волос, надевали белые бязевые фартуки и опасной бритвой делали царапины. По-том все собирались наверху, у Джума-мечети, где растут столетние деревья, рассаживались на каменных плитах или пря-мо на земле, и разыгрывалось представление. Открывались ворота, въезжал на белом коне весь в красном всадник, Язид-убийца, а посреди площади стояли два подростка в белом и с лицами, завешенными зеленым бархатом. Видимо, у них под бархатом крепилась какая-то кишка с кровью, чтобы, когда Язид взмахнет саблей, кровь брызнула во все стороны. Ну и все представление сопровождалось речитативом – рассказом о гибели невинных. Люди в такт словам били себя по коленям. Народ вокруг убивался, некоторые потом ходили с синяками. Это было очень красиво и торжественно. А к вечеру все шли по улицам с зелеными знаменами, раздетые по пояс и били себя цепями.
Еще помню, как накануне свадьбы невесту вели в баню. Шла она с подружками, и мы, девчонки, за ними увязывались. Бани находились под землей, внутри крепостной стены. Заходишь в предбанник – посреди бассейн, а рядом пыхтит самовар. Там раздеваешься, обматываешься гэтва (это специальное красное полотно, голыми в бане не мылись), берешь свечку и по длинному узкому проходу идешь уже в банный зал, где резервуары с холодной и горячей водой, каменные скамьи. Этот проход, как дорога в рай. Невесту мыли долго и торжественно, подружки били в тазы, пели куплеты, восхваляющие невесту, и танцевали. В свете керосиновой лампы метались фигуры в красном, развевались волосы, гремели тазы, старые стены отражали звук, и казалось, будто время повернуло вспять, чуть ли не к пещерным временам. А мы красили хной пальцы и спорили, у кого краснее получилось.
Для нас было привычным, что если нашему дому грозит беда, предположим, воры пытаются свести со двора единственную кормилицу-корову или срезать уже законченный и оставленный на станке ковер, маме снится Женщина в черном, трясет ее за плечо, говорит – вставай, вставай! Так же, с полной уверенностью, что все сбудется, около родника Шейх-Салах прыгали через каменные поилки с водой, обращаясь к пророку, прося у него счастья. А те, что постарше, ходили уже к другому камню, что лежал за чертой города, по преданию, на нем остался след от копыта коня архангела Джабраила. И вот там полагалось просить о любви. Так что мы, магальские дети, обживали пространство улиц и пространство мифа одновременно. Возможно, это диктовал сам Дербент, его камни, стены, крепость, его легенды и призраки ханов, воинов и красавиц, что жили тут много столетий назад.
Рубрику ведет
Светлана Анохина
Всех, кто помнит Дербент прежним, всех, у кого богатые семейные фотоархивы, просим о помощи! Наши адреса и телефоны: mk.ksana@mail.ru +7 (988)291 59 82 (Светлана Анохина) и klaretta0310@rambler.ru +7 (988) 293 40 37 (Анна Гаджиева).
