Мои мама и папа приходились друг другу двоюродными братом и сестрой, и я была у них десятым ребенком. Десятым! Сейчас такое даже представить себе трудно. А для Дербента 20-х годов многодетные семьи были в порядке вещей. Но дети умирали, и в нашей семье тоже выжили лишь четверо: сестры Ева, Хисибо, брат Боря и я. Что тому причиной, неизвестно, лишь об одной истории знаю. Моя мама (ее звали Серфит) была как раз в положении, когда узнала, что ее любимый брат скончался. Она впала, как сейчас бы сказали, в умоисступление и бросилась с лестницы, так его любила. Ребенка спасти не удалось. Моя бабушка Гевгъид, папина мама, очень переживала, даже ворчала немножко, что вот у невестки погибают дети, и когда я родилась, дала мне свое имя. У горских евреев есть такая традиция — давать свои имена внукам и внучкам при жизни. Она гладила меня по голове и повторяла: «Ты меня от позора избавила. Ты будешь, моя девочка, самая счастливая. Живи долго». И я носила это имя и гордилась им, но в институте меня как-то незаметно переименовали в Галину. |
Очень интересная история о том, как вышла замуж бабушка Гевгъид. Когда ей было десять лет, она стояла у родника и ждала своей очереди, чтобы наполнить кувшин. А рядом женщины постарше перемывали косточки соседям, знакомым. И вот маленькая девочка пресекла их разговоры, сказала, что нехорошо обсуждать других. Неподалеку стоял взрослый мужчина, который все это слышал. Он заинтересовался, подошел к ней и сказал: «Давай я тебе помогу». Но девочка ответила, что мужчины не должны носить воду. Отказалась от помощи. Тогда прадед (а это был он) решил: эта девочка очень умная, пусть ей исполнится 13 лет, я ее засватаю для сына. И через три года Гевгъид стала невесткой семьи Мусахановых.
Мама и бабушка были совершенно разными по характеру. Бабушка — рассудительная, мудрая, а мама — шутница, легкий человек. Как-то Яков Осипов, муж моей сестры Евы, повез тещу в Ленинград, водил ее там по музеям, в Петергофе они побывали. И вот, увидев трон Екатерины, мама неожиданно для всех вдруг отстегнула эту музейную предохранительную цепочку и по-хозяйски уселась на него. Смотрительница музея подняла тихий музейный крик, а мама ей сказала: «Екатерина сколько раз здесь сидела, дай и я разочек посижу. Ничего же не случится». У нее нелегкая была жизнь, и, наверное, она хотела почувствовать себя царицей хотя бы на мгновение. Эту историю сто раз рассказывали в семье как анекдот, ее и все соседи уже знали, а я всегда думала – какая же отважная была мама. Я бы не рискнула.
Жили мы по улице Ленина, в доме №17. Нашими соседями по двору были Эпштейны, Печерские (Израиль Львович и Полина Григорьевна) и семья Кукс. Какой дружной семьей мы жили! Мой брат Борис Мусаханов дружил с Семкой Пейсаховым, Иосифом Гильядовым, они были трое неразлучных друзей. За забором по Пушкина жили Хазановы. Бела Хазанова всегда прибегала к нам во двор, она младше была на несколько лет. Худющая! А я очень дружила с сыном Печерских — Левой. Он был на год старше меня, прекрасно играл на фортепиано. Потом он уехал в Ленинград, окончил музыкальную школу при консерватории, а после и саму консерваторию. Стал известным музыкантом, артистом симфонического оркестра Ленинградской филармонии. Знаю, что жена у него умерла, он женился на другой женщине. Вторая жена приняла решение уйти в монастырь, сына оставила на его попечение. Когда он жил в Ленинграде, я с ним общалась, а потом они с сыном уехали в Германию, и я потеряла его из виду.
Оба сына Эпштейнов ушли на фронт. Зиновий был в плену, потом вернулся домой. Жил в Дербенте, в том же дворе, до конца своих дней. Умер в 1980 году. Израиль Эпштейн был политруком, пропал без вести в 1941 году. Воевал и мой брат Борис. Его призвали в 1939-м.
По соседству, в следующем дворе по ул. Ленина, 19, жила большая семья Семендуевых. Как сейчас помню благородной внешности невысокого роста старика с длинной белой бородой. Это был горско-еврейский поэт ашуг Шоул Симанду. Он был бондарем, изготавливал бочки. А стихи сочинял прямо во время работы, отстукивая ритм молотком. А потом записывал там же, на стенах подвала, где была его бондарная мастерская. Он создал цикл из 26 четверостиший «Алеф-би», они написаны буквами ивритского алфавита на азербайджанском языке. Каждое четверостишие начинается с одной из букв. Через много лет я переводила их на русский язык, когда писала книгу о татской литературе. Кстати, не знаю, наверное, вам уже говорили — почти все, кто жил в Дербенте, с детства знали несколько языков.
Рядом с нами за углом жил Менешир Ханукаев. Он приходился нам родственником, ведь вообще-то мы из рода Ханукаевых, но очень давно наш прапрадед Миши Ханукаев изменил фамилию. У него было много кунаков среди мусульман, и они его называли Муса-хан. Так мы и стали Мусахановыми. Менешира у нас в доме все уважали, любили и называли только леле (дядя) Менешир. Я его хорошо помню: он был невысокий спокойный благородный человек. На дверях его дома была надпись: «Не проходите мимо: здесь вы найдете дом, уют, покой». В 1937 году его арестовали и дом отобрали. Жена с сыновьями поселилась в маленьком домике по улице Ленина, а Менешир… Расстреляли его.
В 1938 году арестовали и моего отца Биньямина Мусаханова. Посадили в тюрьму. Он был заместителем директора винно-коньячного комбината (сам комбинат располагался по улице Ленина, 43). Вместе с ним взяли и его брата Бетииля Мусаханова, и Исая Романовича Нахшунова, занимавшего в то время пост министра торговли Дагестана. Слава Богу, в 1939 году всех троих освободили. Но после освобождения папа не захотел жить в Дербенте, говорил что-то о предательстве друзей, и мы переехали жить в Махачкалу. Но люди, что на заводе работали, меня не забыли, я же любила бегать к отцу на работу. И вот через много лет, когда я ехала в поезде из Махачкалы в Дербент, одна женщина меня узнала. Спрашивает: «Ты – Галя Мусаханова?» — и начинает мне рассказывать, как мой отец спас их семью от голода. Мы обе плакали в этом поезде.
Папа был очень добрым человеком, но однажды меня побил. Борис, мой брат, произнес неприличное слово и убежал, а я осталась и бегала, повторяла его перед взрослыми, не понимая смысла. А папа пришел навеселе, дома сидят уважаемые женщины, а я перед ними скачу и матерюсь. Ох и влетело мне! Запомнила на всю жизнь. А в городе все начали говорить: «Бинами ударил ребенка! Этого не может быть». Это было событие, которое обсуждали, о котором — шептались.
Рубрику ведет Светлана Анохина