У нас в семье говорили, что Сафтар Ахундов, ну, этот дербентский наш богач, приходится моему отцу родней. Когда Сталин стал хватать уже и родственников, отец и все его братья от испуга сказали, что они однофамильцы. Сказали: "Мы тех Ахундовых не знаем".
Дедушка рассказывал, что Сафтар был бедолагой, босиком ходил. Тогда в богатых домах над воротами были фонари, и Сафтар вечерами заправлял фонарик керосином, вытирал лампу, на ночь зажигал. За одну копейку зажигал и утром вставал рано, шел и за одну копейку тушил. Сами считайте, 60 копеек с одной семьи за месяц. А таких семей, что могли себе позволить две копейки в день, в Дербенте было немало.
Собрал он по копейке и открыл рыбный промысел, начал рыбу ловить. У него работали все даргинцы. Уркарах, Маджалис, Урари, до Кубачи — даргинцев навалом кругом. Они сами приходили. Другую нацию он не брал, считал, что другая нация — тунеядцы. А даргинцы сильные, выносливые и сплоченные. Сначала у Сафтара был один промысел, потом появился второй, потом еще третий сделал. Сам разбогател и обогатил своих работников. Построил себе дом, больницу еще, потом открыл школу, чтобы мусульмане могли учиться. Нанял учителей из Баку, из Англии, Германии приезжали. Кто учился — все было бесплатно, кушать, жить, одеваться – все он оплачивал. Мой отец (он был 1909 года) ходил в его школу учиться. Но недолго. Дедушка увидел его в гимназической форме, рассердился, кричал: "Иди, ты одел русскую фуражку!" Ну и отец перестал учиться, помирился с дедом. Дедушка был сильно верующий, пешком в Ирак ходил, в город Кербела, там имама Хусейна могила. А работал железнодорожником. И отец тоже пошел на железную дорогу, стал осмотрщиком. А сперва вагоны грузил, песок отправляли в Москву. Они с товарищами себе лопатки большие сделали, чтобы побольше кидать. Он очень сильный человек был, вот такие мускулы. Если бы школу не бросил, может, другая жизнь у него была.
А Сафтара расстрелял НКВД. Прямо тут, в скверике напротив бани, где сейчас многоэтажный дом стоит. Он уже больной был совсем, чокнулся, когда у него все отобрали, все, что он делал, – разрушили. Отец видел, как его стреляли (пацаны, они же везде пролезут), говорил, Сафтар, наверное, даже не понимал, что происходит. А у нас до сих пор ходят слухи, что он успел где-то закопать много золота. Весь Дербент искал, даже ходили с аппаратом, золотоискателем – но не нашли.
Когда деда моего пришли раскулачивать, он добровольно свои 12 га земли отдал. Кто не отдавал, того пихали в бетонированную камеру с холодной водой. Там они голодные умирали. А на берегу моря в песках сделали ограждение, со всего района там были «кулаки», даже те, у кого одна-две коровы. Один грамотный человек написал письмо, дал моему дедушке, сказал: "Ты железнодорожник, тебе легче доехать, вези в Москву". Дед поехал. Четыре большие бутылки вина, четыре бутылки уксуса и четыре бекмеза (это вареный виноград) повез в хурджинах. Пошел к Калинину, говорит: «Передайте, что приехал дедушка Гулам из Дербента!» Тот к нему вышел, и дедушка ему через переводчика говорит: "Это виноград". Калинин попробовал бекмез: "Хороший!" Уксус понюхал: «Это для чего?» Дедушка говорит: «Хинкал делать». Сухач пробует: "О, хороший!" И спрашивает: "Что у вас?" «Письмо». Калинин посмотрел, а там написано, что несколько тысяч людей под открытым небом, на горячем песке умирают, их там же закапывают. Он сердитый стал, потом спрашивает: «Еще просьбы есть?» Дедушка сказал: "Я и так умру скоро. Свою землю отдаю, оставьте мне только 10 — 20 соток винограда для радости".
И вот пока дедушка ехал обратно в Дербент, Калинин уже освободил всех. Вернулся дедушка, так ему под ноги ковры бросали с вокзала до Джума-мечети. А там уже поставили трибуну, дедушка поднялся и начал хвалить власть. Люди, которые освободились, тоже подтверждали: "Да! Советская власть хорошая!" И землю с виноградником деду дали, сколько просил. Виноград там рос вот такой толстый.
Проходит месяц, как раз осень была. Налог пришел: масла столько-то дай, яйца дай. Сколько кустов, столько налога. Дедушка сказал сыновьям: "Точите топоры, идемте". Срубили весь виноград, дров было выше этого дома. И дедушка написал письмо: "Я землю свою сдаю государству добровольно. Мне ничего не надо. У меня ни масла, ни яиц нет, кур нет, коровы тоже нет". И засел дома. Ничего есть не хотел, только виноград. Две вот такие плетенные корзины — одна справа от матраса, другая слева — до утра кушал.
А деда по маме звали Аскандер. Он из рода Бахшалиевых. Когда в Дербент Буденный пришел, верховую лошадь у дедушки отобрали и дали взамен тяжеловоза. Может, поэтому он стал подводчиком. Стоял около Пассажа, люди подходили, говорили: "Аскандер, вот я сыр купил, отвези по такому-то адресу, такому-то человеку отдай". Доверяли ему. Иногда женщины приходили: "Дядя Аскандер, отвезешь?" Он отвозил, некоторым помогал взобраться на подводу, плечо подставлял. Мог и деньги не взять, а если наливали стаканчик – не отказывался.
Лошадь, когда видела, что он пьяный, сама домой шла. По всем правилам дорожного движения, по правой стороне. Знаешь, какая была лошадь? Как в кино был Буян, с черными и белыми пятнами, — точно такая была, красавица-лошадь, умная очень. Ее если видели, весь Дербент знал — Аскандер домой едет. Когда подходила к дому, эта лошадь била ногами, чтобы дверь открыли и ее распрягли. Бабушка выходила, звала сына. Снимали деда с подводы, приносили домой, распрягали лошадь, спускали в подвал и давали кушать.
Моя мама вышла замуж в 17 лет. Никаких ухаживаний не было, все знали, что у Аскандера-подводчика дочка подросла, а у Гулама, который в доме на углу Пушкина — Сальмана живет, сын неженатый. Отец намного старше был, мама говорила, что когда они женились, он уже зубные протезы носил. До меня родились двое, умерли, а в 38-м году в военном госпитале родился я.
Когда война началась, мне было 3 года. Я все помню кусками, обрывками. За молодежью смотреть некому было, умные старшие ребята все были на фронте. Кто не хотел на фронт, прятались в лесах, а в НКВД Бахлул Бабаев был, он их расстреливал. Беспощадный человек. Потом уже, когда я вырос, мы с отцом работали в зеленхозе. Копали грядки в парке, и из земли человеческие черепа выходили. Я говорил: "Папа, смотри!" "Это люди, которых Бахлул убил". Такого кровожадного в Дербенте больше не было, его боялись сильно.
У нас огород был за еврейским кладбищем. И вот мы там работаем, а мимо на ишаках едут евреи-мужики и лопатки — кизгил назывались — сбоку к ишаку привязаны, они землю копать ездили. А оттуда возвращались и около наших ворот кричали: "Хаджи!" Мать выглядывала: «Чего?» «Дай твоего сына, пусть нас до города проведет!» У них же у всех вот такие бороды, а на дорогах пацаны молодые. Игры у них были такие, стоят, веревочку особую так в руках вертят и кидают прямо в бороду. Борода закручивалась – и больно, и подстригать потом приходилось. А если я с ними шел – не трогали, свой потому что. Злые игры тогда были. Женщины, когда за водой шли к роднику наверх, их пропускали. А обратно идут, так мальчишки камнем как дадут по их глиняным кувшинам! Кувшин вдребезги, сзади вся одежда мокрая, а эти смеются. Отцы и старшие братья на войне, воспитания не было, жили, кто как хотел.
Когда отец еще был на фронте, мама болела, и я все время голодный был. Все были голодные. А я ходил в военный госпиталь, у кого руки не было, я ему помогал, кормил. Кто кусок сахара даст, кто хлеб. Один летчик дал мне губную гармошку, я на ней играл и танцевал. Очень много людей умирало, я видел, как из госпиталя подводу трупов вывозили, как дрова. Наверху на кладбище рыли яму и кидали всех в братскую могилу. Кидали, как рыбу солят. По 3 — 4 подводы в день вывозили. Летчик, что мне гармошку подарил, тоже умер. Я шел за подводой на кладбище, плакал, просил, чтобы летчика в яму не бросали. А мне говорят: "Куда его деть? Забирай тогда к себе домой".
В 1944-м году стали возвращаться раненые. Те, что демобилизовались, пошли охранниками на виноградники. Злые были, гоняли нас, пацанов, война, что ли, так их озлобила? Или голод? Рассказывали про учителя одного, он на перемене детей выгонял, а сам дверь в класс закрывал и лез в их сумки, проверял, брал хлеб. Бывает такое, что хороший человек, а голод не выносит совсем, как зверь становится.
Но я больше помню про Дербент другое. Я же когда родился, у мамы началось кровотечение, и отец повез ее в Баку. Меня отдали отца мачехе, и вот бабушка со мной, новорожденным, на руках выходила на улицу и искала женщин, у кого грудное молоко было. Подходила, протягивала меня: "Мамы нету. Покорми!" И все кормили. И русские кормили, и еврейки кормили, и лезгинки, и азербайджанки. Весь город, получается, кормил.
Рубрику ведет
Светлана АНОХИНА