Пурновы, семья моей бабушки, приехали в Дербент с Волги в голод, в 30-е годы. Их было три сестры: Анна, Наталья (Нюта) и Мария, моя бабушка. В бабушку тут же влюбился один красивый лезгин, Ага Сафаралиев его звали. Он долго ее преследовал. Поначалу она не хотела за него идти, а потом то ли он ей понравился, то ли она поняла, что лучшего варианта для нее нет, и согласилась.
Муж отвез ее в Ахты, и жила она там несколько месяцев с его мачехой. Я спрашивала: «Как тебя приняли?» А она: «Очень хорошо приняли!» Языка их она не знала. Но бабушка — человек, который ходить не умел, она все время бегала! И все время смеялась! На каждое слово в ответ была частушка и обязательно с подтанцовкой. Как такие люди могут не нравиться?
Жили бабушка с дедом хорошо: он работал кем-то в торговле, был очень порядочным, мата от него никто никогда не слышал, воспитаннейший был человек. А бабушка — деревня деревней! Галстуки не любила, чем-то они ей не угодили, смеялась: «Не надевай ты этот собачий ошейник!» А дед ей: «Маня! Как ты можешь так галстук называть?! Больше так не говори!»
А потом бабушка с ним разошлась — слишком был женолюбив. Правда, говорила перед смертью: «Дура была, надо было потерпеть, наверное». Потому что гулять он гулял, но семья, жена и дочка Лиля, мама моя, для него всегда были на первом месте, все-таки кавказский мужчина. Но бабушка была натурой эмоциональной и не стерпела. Ушла и стала жить у своей сестры Наты и ее мужа дядь Вани Аверина на Пожарке. У тех своих детей не было, и мама моя стала им как дочка. Когда она подросла, дядя Ваня сказал: «Тебя никакой русский здесь замуж не возьмет, потому что фамилия у тебя Сафаралиева» и переписал ее на свою фамилию. Так мама стала Авериной.
Мама была красивая, косы роскошные, ниже колена. В техникуме не верили, что это ее волосы, думали, что она в них что-то приплетает, шутили все время. Раз она рассердилась и прямо начала при всех их расплетать, ей уже кричат «хватит», а она все же расплела и встала, укрытая волосами, как плащом, и потом ребята смеялись, что в Лилиных косах играли искры и блистали молнии.
В 1946 или в 1947 году в Дербент приехал сам великий Вольф Мессинг. В желдорклубе было его выступление. Он там чего-то гипнотизировал, кого-то усыплял. Пошел по залу, подошел к маме, пытался и ее усыпить, но ничего у него не вышло. Он ей потом сказал, что у нее тоже есть дар к гипнозу, потому что его воле мало кто мог сопротивляться.
А через некоторое время мама влюбилась. Пошла в кинотеатр «Родина» и весь сеанс переругивалась с каким-то парнем, который мешал фильм смотреть. Это оказался мой папа, Леонид Беликов.
Беликовы были из Пятигорска, жили они бедно. Дед Даниил, чтобы семью прокормить, доставал соль, но сам не продавал, поручал жене, моей бабушке. Мол, ты баба, да еще и беременная, пожалеют. Не пожалели. Поймали и посадили. Там, в тюрьме, она и родила дочку Веру. Дед Даниил из Пятигорска уехал быстро в Дербент, а папа и его младшая сестра остались одни и их определили в детдом. И эта девочка за полтора года в детдоме так отвыкла от матери, что когда ту освободили, с ней уйти не захотела. Тем более там одна нянечка прикипела к ней душой. А позже и жизнь ей спасла. Когда уже война началась и немцы заняли Пятигорск, они у этих детдомовских детей выкачивали кровь для своих раненых. Когда отступать стали, вывели деток на расстрел. Дали по конфетке и расстреляли. А четверых, в том числе и мою тетку, нянечка та самая спрятала, закидала матрацами, и они остались живы. Тетка прожила до 80 лет и до самой своей смерти не могла смотреть фильмы о войне.
Так вот, бабка из тюрьмы вышла, взяла Веру, что в тюрьме родилась, и поехала искать мужа в Дербент. Нашла. Но он оказался снова женат. Новая жена его была староверкой, очень набожной женщиной, она сказала: «Забирай его, я не знала, что он женат». Но та не согласилась, решила оставить все как есть и уехала с дитем обратно. А через короткое время автобус, в котором она ехала в Тырныауз, сорвался в пропасть и она погибла.
И мой папа, еще юный совсем, остался с маленькой сестренкой Верой на руках. Взял он ее и отвез к отцу в Дербент. А когда уходить хотел, та в него вцепилась: «Леник, не уезжай, не хочу без тебя здесь!» Это и понятно, для нее здесь все были чужие, а брат был ей и мамой, и папой.
Он остался, стал работать в колхозе, получал по семь трудодней. Рассказывал, что приходил домой и падал от усталости. Жил у отца и мачехи в квартире в общем дворе возле кинотеатра «Родина». Туда и привел молодую жену, мою маму. Аверины на свадьбу не пришли, мамин выбор очень не одобряли, хотя черные лакированные туфли тетка ей все же одолжила.
В новой семье маме несладко пришлось. Тетка Ната, у которой она жила до этого, шикарно готовила, так что мама выросла капризной в еде. И в новом доме частенько не могла есть то, что все ели. Ее даже упрекали, говорили: «Ну конечно, ты таких кровей, как же ты это есть будешь…» Так что скоро мама с папой ушли на квартиру, где жили бедненько, зато самостоятельно.
Я помню нашу квартирку в подвале в переулке Комсомольском, семь ступенек вниз, таких хороших. Мама страдала, она хотела открытого пространства. А мне нравилось, окошки были вровень с землей, и мы видели ноги всех мимо проходящих. Во дворе жило 14 семей, внизу, в подвале, шесть, семь вверху и еще семья Москвитиных в стороночке. Машинисты все больше жили — Беседины, Сероусы, в те годы это была каста, к ним относились — ну как к летчикам! Они зарабатывали хорошо, ходили с чемоданчиками, в форме.
Папа во дворе сделал мангал, и на нем постоянно стояли тазы, обмазанные глиной: то варенье варили, то белье вываривали, вечно что-то кипело, а пар по всему двору плыл. В углу двора стоял наш вшивенький сарайчик, а в нем бочки с соленой капустой. В субботу мама набирала бидончик капусты, и мы шли в гости к Некрасовым, они возле Красного бака жили. Какие это были вечера… На столе картошка дымилась, к ней селедочка, капуста, пара бутылок вина. Тогда мебель отчего-то ставили по углам, и вот у Некрасовых между шкафом и стеной был зазор, и нам, детям, в шутку говорили: идите в детскую! Мы туда пролезали и стояли в этом маленьком закутке, о чем-нибудь шептались. А папа и Некрасов брали баяны и все пели на четыре голоса «Я трогаю русые косы…».
Мимо нас на винзавод ездили телеги, везли виноград. А когда с Буйнакского выезжали на Комсомольский, замедляли ход. Наши мальчишки только этого и ждали! Накидывались на телеги, как саранча, хватали виноград, за пазуху его пихали. Возчики кричат, палкой их бьют, кнутом, а тем хоть бы хны! И не из жадности ведь таскали, не от голода, у Сережи Елистархова (такой был шкода!) дома ящики с виноградом этим стояли. Но тут был азарт, приключение.
Помню, как в нашем дворе играли еврейскую свадьбу. Все приходят, смотрят на невесту, а она под покрывалом сидит. И я тоже побежала на нее смотреть, хотя мне-то что, я ведь ее знала, но было интересно, какая она там, под платком? Изменилась или нет? Оказалось, такая же Лидка, как и была! Мать Лидки Санамка растила детей одна, подметала улицу, чтобы их поднять, ну и, соответственно, свадьба была небогатая. А мой папа был музыкант, руководитель оркестра в желдорклубе, сам выучился еще в молодости играть на трубе. Он поглядел на все это, ушел и вернулся со своим духовым оркестром. И сразу стало весело, оркестр наяривал песню «Ах, Мари у нас была, всех Мари с ума свела!», а мы, дети, были в полном восторге!
Попасть в оркестр к моему папе было очень сложно, но все мальчишки об этом только и мечтали. И отец никогда ни одного мальчишку не обделил, знал, что некоторые кормили чуть ли не всю семью. Он с мальчиками был строг, мог колотушкой ударить, но и справедлив. Его любили, и никто сам не уходил из оркестра. Папа расписывал ноты, писал партитуры, к нему шли со всех оркестров. Приходил и Кочмарик, дербентская знаменитость, слепой музыкант. Рассказывали, что он в 20-х еще годах любил одну женщину, но она его отвергла. Он тогда решил на пороге ее дома застрелиться. Но, видимо, в последний момент дрогнула рука, он повредил какой-то нерв, остался жив, но ослеп. И фактически всю жизнь прожил слепым.
Маму мою он знал еще девочкой, дружил с дядь Ваней и тетей Нютой Авериными. Прошло много лет уже, они не виделись, и вот как-то идет мама по улице, видит Кочмарика. Говорит: «Антонин Карлович, здравствуйте!» А он вдруг ей: «Лиля!» «Антонин Карлович, как вы меня узнали?» «Я же музыкант, деточка. Какая ты красивая…» Мама засмеялась: «Да как вы знаете, может быть, я некрасивая совсем?» А он ей говорит: «Я по голосу слышу, Лиля. Красивая, не спорь».
Рубрику ведет
Светлана АНОХИНА