Как наша семья оказалась в Дербенте, теперь уже никто не скажет. Бабушка, мать моего отца, говорила, в Дербенте раньше было много поляков, здесь какое-то польское войско стояло, дед мой из них. И фамилия наша Червец по-польски произносится, с ударением на первый слог. Дедушка в начале XX-го века был начальником железнодорожной станции «Огни», и, по рассказам бабушки, когда она приезжала из Огней в Дербент, на вокзале ее встречал фаэтон. Она садилась в него и ехала домой. А в 17-м, еще до революции, дед пошел встречать бабушку, было холодно, он заболел воспалением легких и умер. А бабушка вскорости вышла замуж за начальника станции «Мамедкала» Друзина, который тоже овдовел. Так мы и знали с детства, что у нас есть дедушка Червец и дедушка Друзин.
Папа мой Гавриил Степанович родился в 1904 году в доме на III-го Интернационала, где сейчас гороно. Не знаю, кому он тогда принадлежал, но слышала от бабушки, что когда-то там был ресторан. Потом папу определили в реальное училище, но закончить его он не успел – революция, война, тяжелые времена. Знаю только, что в 20-е его послали в Краснодарский край, в Сочи, в каком-то санатории работать. Он очень читать любил и в библиотеку санаторскую часто заходил. А там мама работала, молоденькая девчушка из села Красная поляна. Она 4 класса окончила, что в то время считалось почти средним образованием. Там они и поженились, родили сначала дочь Викторию, а потом тройню – Веру, Надежду и Любовь. Только Надежда прожила всего два года.
Так бы мы там и остались, если бы папа вдруг не сказал – лучше Дербента города нет, не взял нас в охапку и не привез в Дагестан. Только в Дербент мы попали, уже когда война началась. В Махачкале пожили в доме напротив вокзала, папа на железной дороге работал. Я даже похороны Сулеймана Стальского помню в 37-м году. Потом папу направили председателем колхоза в Белиджи. Там у нас брат в 41-м родился.
Потом началась война, и мы переехали в Дербент, на Кобякова, 24. Это был огромный двор, в котором жили почти все русские семьи. Одна азербайджанская – два мальчика и девочка. Сироты были, их весь двор кормил, помогал кто чем мог. А потом, уже в 50-е, магальские одного из этих ребят в парке зарезали.
И много во дворе было беженцев, война же. С одной девочкой из Бердичева я дружила, она была очень красивой, только имя спустя столько лет не вспомню. У них семья была, двое детей. Отец работал на консервном комбинате обвальщиком мяса, его в армию не взяли, он горбатый был. Как кончилась война, они буквально через месяц уехали на родину, и больше мы не виделись.
На Кобякова тогда много железнодорожников жило. Первый железнодорожник, которому дали орден Ленина, был с нашего двора – машинист Мамед-Гусейн. Сам неграмотный, но специалист первоклассный и молодых учил. Они к нему во двор приходили, садились прямо на землю вокруг него, а он им все про управление паровозами рассказывал и палочкой на песке чертил.
Еще жил у нас один старик по фамилии Лукьянов, он нас, дворовых детей, заставлял поливать деревья. А воду надо было нести с Вокзальной. Так он нам вечером команду дает: «Ну-ка, ребята, взяли ведра». И все его слушались, бежали за водой, деревья поливали, а их тогда на Кобякова много росло.
Над нами жила семья Литвиновых, отец был во время войны председателем горсовета. К ним вела деревянная лестница. У него было три сына – Витя, Юрий и Павлик. Мальчишки добрые, делились с нами учебниками, а с братом – бутербродами. За ними смотрела бабушка, у нее обеих рук по локоть не было. Мне лет 10 было, когда меня наша бабушка послала к ней за чайником, а предупредить забыла. И вдруг эта старушка без рук подает мне чайник, этими своими культями его, горячий, держит. Мне стало плохо, я пулей выскочила от нее и — домой.
Эта старушка с нами еще и в лото играла. На лестницу, ведущую к Литвиновым, садились и играли с азартом. Но потом папа увидел меня за игрой и так строго-строго сказал: «Это что такое?» И всё. Ни разу с тех пор не играла. Потому что папа сказал. При этом он никогда нас пальцем не трогал, но слова его были для нас законом.
Во время войны ценные вещи продавали, бабушкину машинку «Зингер», старые часы, самовар. А вот настольный набор со стеклянными чернильницами и медной лирой – подставкой для гусиных перьев — я до сих пор берегу.
Но Дербент не голодал. Тут был консервный комбинат, рыбзавод, рыба в море была, колхозы, огороды. Чего не было, так это хлеба вволю. Мы с Веркой через день ходили за хлебом с карточками (я их три раза теряла). И нам довесок полагался. Иду я – съедаю по дороге, на другой день она идет, она съест. Иногда бегали менять хлеб на макуху – выжимки от семечек. Лакомством считалась.
Мы с Верой очень похожи были, нас во дворе различали только по волосам. У нее коса густая, толстенная, а у меня две волосинки. Соседки нас подзывали, чтобы рассмотреть, тогда и по имени называли.
Утром мы обязательно ели сало (свиней все во дворе держали, в сараях) и лук зеленый. Если зеленого не было, ели репчатый. А вместо ужина мама нам семечки давала крупные и белые. Насыпает перед каждым горочку и говорит: «Ешьте».
Во дворе жил мужчина без семьи и питался у нас. Работал на консервном комбинате обвальщиком и приносил хорошие такие кости. Бабушка варила их и собирала костный жир. Он как топленое масло был и считался очень ценным. Мы чувствовали себя прям богатеями, а дедушка язвил: «Ну, садитесь, собачью жизнь продолжать будем».
В 42-м я пошла в 115-ю школу. Помню историка Любовь Павловну Аликринскую, она тогда завучем была. Потом была у нас по немецкому языку, имя забыла, маленькая такая беженка. Директор Ольга Андреевна Шейко химию вела. А еще был Антонин Карлович Кочмарик, его все знали в Дербенте. Слепой совершенно, но всех проходящих учеников узнавал. У меня шапка была меховая, он трогал ее, говорил: «А, это мишка идет». Он в нашей школе два оркестра вел – струнный (я там на домбре играла) и духовой, хор. У Антонина Карловича был поводырь Вова, детдомовец из Питера, доставалось ему, бедному! Антонин Карлович его и ругал постоянно: «Ах ты, русский дурак!» — и тростью мог ударить. В обязанности Вовы входило протирать все наши инструменты перед репетициями – Кочмарик пыль на инструментах на ощупь чувствовал.
Во время войны мама работала проводницей. Привозила из сел мешок яблок, мелких таких, высыпала в комнате на пол, и мы садились их перебирать. Те, что с червинкой или подгнившие, шли на джем или компоты, а лучшие мы нанизывали на нитку по десять штук, сверху прикрепляли палочку и выносили к поездам продавать по 10 рублей за низку. Как-то подошел поезд, и меня из вагона подзывает к себе целый генерал. Погоны со звездами, красные лампасы на брюках. Я юркая была, подбежала. Генерал взял целых три низки и сует мне сложенную красненькую тридцатку. Я от радости сунула ее быстренько в карман. Вечером вываливаю весь заработок, достаю эту купюру, а там только ее половинка. И так мне обидно стало! Целый генерал, а меня, 12-летнюю, обманул.
И еще мы очень много ели грецких орехов (я и по сей день 12 кг орехов съедаю за зиму, так привыкла). Приходилось и суп на них варить, и жарить. Они нам сливочное масло заменяли. Вот как-то сидим мы, пьем чай с орехами, а бабушка говорит: «Вот бы сейчас масла сливочного». Мама говорит: «А мне и не хочется». А бабушка ей: «Ну, ты же к нему не привыкла». Это она так подчеркивала мамино простое происхождение. При этом никогда нигде не работала, до революции была неграмотная, когда в Дербенте появились ликбезы, пошла учиться, а ей говорят: «Бабушка (она очень рано поседела), куда вам уже буквы учить?» Но выучилась.
Бабушка вообще была с характером и немного высокомерна. Все время маму проверяла, как белье выглажено, как убрано в доме. Даже деньги подсовывала, чтобы проверить, возьмет мама или нет. Помню, я ей лучшее молоко покупаю, а она говорит: «Не буду, оно порошковое». Говорю: «Свежее, из-под коровы!» А она: «Не буду, неизвестно, в какой посуде его привозят».
Когда умер папа, а это уже 64-й год, бабушке было 82 года и она жила в Москве. Приехала в туфлях на каблуках! Собираемся на похороны, ей люди из дербентского горсовета предлагают в машину сесть. А она как отрезала: «Нет, я должна идти хоронить сына своими ногами».
Когда она осталась в Москве одна, просила забрать ее в Дербент. Я не могла, мама болела. Мы хотели определить ее в дом престарелых, а она ответила: «Мне офицеры на курортах руки целовали, а вы меня в дом престарелых хотите? Не пойдет! Определите сначала своих матерей!»
Рубрику ведет
Светлана АНОХИНА