Несколько лет назад по моему приглашению нию на книжную ярмарку «Тарки-Тау» в Махачкалу приезжала известный в Германии кавказовед, сотрудник Берлинского университета имени Гумбольдта Штеффи Хотивари-Юнгер, которая привезла в подарок нашей Национальной библиотеке книги дагестанских писателей, переведённых в разное время на немецкий язык, из личной библиотеки. Среди них небольшой сборник стихов Эффенди Капиева «Резьба по камню», изданный в Берлине в 1947 году.
В своём блоге наш земляк, литературовед, переводчик Муртазали Дугричилов, к столетию Капиева написал, как в архиве Чешской национальной библиотеки он нашёл «Фронтовые записи» в переводе Власты Тафеловой, вышедшие в 1947 году.
В 1955 году французский коммунист, член Гонкуровской академии, поэт и прозаик Луи Арагон выпустил антологию «Введение в советскую литературу», в которую вошла новелла Эффенди Капиева «Поэт».
В одном интервью режиссёр Андрей Тарковский вспоминал, что молодые режиссёры начала шестидесятых были под впечатлением от «Фронтовых записей» Капиева.
Продолжая ряд воспоминаний, сошлюсь снова на Дугричилова, который вспомнил эпизод встречи с поэтом Алексеем Яковлевичем Марковым, работавшим в Дагестане.
Марков вспоминал: «Я жил шесть лет в Махачкале и ни разу не встретил Эффенди Капиева. В ту пору Капиев был кем-то вроде полпреда Дагестана в Москве. Время от времени ходили слухи, что он приехал к Сулейману Стальскому, но прямо в аул – минуя столицу Дагестана. И вот однажды, узнав о том, что он – в Союзе писателей Дагестана, бегу туда. Здороваюсь с молодой писательницей Зинаидой Михальской, исполнявшей обязанности секретаря-машинистки. Она делает мне знак и показывает глазами на человека лет сорока, похожего на цыгана, в черной стеганке, кирзовых сапогах. Он ходил по комнате и что-то диктовал ей. Я почему-то не сразу понял, что это и есть Эффенди Капиев. Он поразил меня твердостью и уверенностью, с какой диктовал письмо, видно было, что человек знает себе цену, а воинственный тон письма свидетельствовал о том, что распростертых объятий он здесь не ожидает.
<…> Однажды Динмагомаев, тогдашний председатель Союза писателей Дагестана, увидев нас с Эффенди, попросил его:
– Отредактируй его книгу. Она как раз принята на конец сорок второго.
Эффенди удивился. Для него стало привычным ходить со мной, разговаривать на любые темы. Но не испортят ли деловые отношения нашей дружбы? И он стал отнекиваться, потом взял рукопись и стоя прочитал первую страницу. Я наблюдал за ним, и у меня от волнения зуб на зуб не попадал. Он прочитал еще страницу, после чего уселся за стол и дочитал все до конца.
<…> Работа наша шла под аккомпанемент сирен, сообщающих о воздушной тревоге. Иногда с растрепанными листами рукописи мы спускались в бомбоубежище.
С той поры прошли десятилетия. Мой путь за это время пересекался со многими и многими редакторами. И я могу с твердостью сказать, что будучи незаурядным писателем, Эффенди обладал большим редакторским талантом. Ни разу я не заметил на его лице иронии, усмешки, как это порой бывает у маститых и от чего у молодых рождается неверие в свои силы.
<…> Сразу же после сдачи последнего листка в издательство мне выпало ехать в Авчалы под Тбилиси, в запасной полк. Эффенди вскоре отправили на передовую, под Моздок.
А потом я узнал, что его не стало, если так можно сказать о человеке, который живет не одну жизнь. Он остался в душе читателя, в книгах своих, в Сулеймане Стальском…»
Муртазали Дугричилов, размышляя о судьбе писателя, пишет: «Эффенди Капиев ушел, заинтриговав нас и не сказав самого важного», – и ещё о том, что много сил им было потрачено на «плакатную литературу», а из настоящей литературы Капиев оставил несколько книг и переводы.
Труды Капиева не взвешиваются томами.
Его «Фронтовые записи» несколько десятилетий назад, как и Тарковского в шестидесятых, явились откровением для меня и встали в один ряд с рассказами Эрнеста Хемингуэя.
Я – не буддист, но воочию вижу переселение душ, так называемую реинкарнацию. Это вполне реальная штука, и она работает. В минувший вторник на лестнице издательства я увидел человека в бушлате и кирзовых сапогах. Его большие и усталые глаза, выбившийся из-под фуражки чуб, не оставили сомнений – это был Эффенди Мансурович собственной персоной. Он забегал в редакцию отдать машинистке статью в номер, и я столкнулся с ним на лестнице. Странно… и непонятно. Это вполне можно было назвать плодом моей фантазии. Капиев стоял на площадке 4-го этажа как живой. Это мог бы подтвердить мой друг и коллега Абдурахман Магомедов, но он был настолько поглощён корреспонденцией, что, скорее всего, не заметил нас.
Отрывки из фронтовых дневников. Эффенди Капиев
(1941 – 1943)
***
Даже одна строка, честно написанная сегодня, будет со временем ценней и прекрасней многих книг…
***
Война обнажает все тайны мира. Снарядами взрывает стены, за которыми прятались секреты, огнем сжигает скорлупу, ветром, бурей выволакивает на свет всю подноготную: вот вам, глядите! И все потрясающе ясно в огне войны.
***
Земля. Бомбежка. Прижался щекой к земле. Чую, в руке что-то трепещет. Ромашка, и на ромашке, муравей. Наши, русские! Свои мы с ними, родные. Они не выдадут…
***
Жаворонок над полем боя. Он повис между небом и тлетворной, черной от запекшейся крови, изуродованной землей, повис на серебряной нитке, и трель его, трепещущая, живая, была торжеством жизни над смертью. Единственный раненый (остальные были мертвы) с глазами, полными слез, слушал его песню, и казалось, мертвецы молчат, чтобы не нарушить трели жаворонка.
***
– Кто ты? – Вопрос умирающему, раненому бойцу у дороги.
– Русский, – прошептал боец, и это было его последнее слово. Он был, по всему видимому, азербайджанец, но он прошептал: «Русский».
***
Лежит убитый немец в комнате, распластав руки… А над ним на двери забытая табличка: «Вход посторонним строго воспрещен».
***
На поле санитарка, маленькая девушка, тащит раненого:
– Как тебя зовут?
– Э… Забыла. Хоть убей!
***
Много дней отряд без воды в горах. Он отрезан. Жажда изнурила, измучила. И вот в разгар боя – ливень. Все, забыв обо всем, пьют, припав к земле, из луж: и люди, и кони, и собаки. Так лежали мокрые, изможденные, а вокруг грохотала гроза, горел лес. Вернее, огонь уже потухал, и стелился синий дым в дожде, и немцы затерялись где-то в ливне, и буйные горные потоки, заполнившие все тропы, сбросили их вниз.
***
По пояс в снегу стояли люди на деревенской площади. Они были мертвы. Согнанные немцами сюда, на площадь, откуда под страхом расстрела им было запрещено уходить, они ждали, пока их поведут конвойные. Шел бой, дул острый ледяной ветер, кружилась метель, — шел артиллерийский бой. Люди стояли на площади и так стоя замерзли. Их засыпал снег, и снег не таял на лицах, а налипал слоями. Люди стояли в разных позах, глаза полуоткрыты.
***
Рожала женщина под бомбежкой. Она кричит, люди думали, что она ранена, и сбежались, но она, превозмогая муки, сказала:
– Уйдите! Я не ранена. Я рожаю! – И гул восторга прокатился в толпе бойцов.
– Ура! – кричали они. – Да здравствует жизнь. Ура!
***
Родился ребенок в тот день, когда ушли немцы. Мать назвала именем бойца, который первым вошел в хату напиться воды…
***
Убитый под телеграфным столбом. Провода оборваны, и столб, как вдова с распущенными волосами над телом мужа, воет в ветре.
***
Зной. Одинокая яблоня в степи. Она вся облеплена пчелами. Сколько их? Откуда они? Ведь кругом мертвое поле. Пчелы копошатся над каждым цветком, жужжа и замирая в зное, и яблоня вся звучит как арфа.
***
Во время атаки, которую сопровождал своими танками гвардии капитан Ф. Семенной, все командиры выбыли из строя. Пехота заколебалась. Тогда Семенной повел пехоту в атаку сам, но был смертельно ранен. Почувствовав, что его хотят унести на носилках в тыл, он вдруг собрал все свои силы (как же атака? ведь без командира захлебнется!) и приказал нести себя вперед. Так его несли; он умер; его несли мертвого, но во главе с ним пехота все-таки наступала и победила.
***
Зацвели розы. А хозяев нет. Хата сожжена, двор пуст, сад вырублен. И только одни розы, как сгустки крови и боли хозяйской судьбы, выступили на месте, где когда-то был мир. Поют птицы. Трещат кузнечики. Легкий ветерок колышет хлеба, которыми зарос весь вымирающий хутор.
***
Не могу, не могу, ничего не могу ни рассказывать, ни писать об этой войне. Все слова кажутся маленькими, ничтожными, пустыми по сравнению с тем, что творится. Не человеческими словами надо говорить и рассказывать об этом – человеческие слова немощны, – а языком грома и молнии, языком стихии, и быть самому великаном, выше всех, а если нужно молчать, то молчанием вечности…
«Ставропольская правда» от 8 мая 2013 г.
В своём блоге наш земляк, литературовед, переводчик Муртазали Дугричилов, к столетию Капиева написал, как в архиве Чешской национальной библиотеки он нашёл «Фронтовые записи» в переводе Власты Тафеловой, вышедшие в 1947 году.
В 1955 году французский коммунист, член Гонкуровской академии, поэт и прозаик Луи Арагон выпустил антологию «Введение в советскую литературу», в которую вошла новелла Эффенди Капиева «Поэт».
В одном интервью режиссёр Андрей Тарковский вспоминал, что молодые режиссёры начала шестидесятых были под впечатлением от «Фронтовых записей» Капиева.
Продолжая ряд воспоминаний, сошлюсь снова на Дугричилова, который вспомнил эпизод встречи с поэтом Алексеем Яковлевичем Марковым, работавшим в Дагестане.
Марков вспоминал: «Я жил шесть лет в Махачкале и ни разу не встретил Эффенди Капиева. В ту пору Капиев был кем-то вроде полпреда Дагестана в Москве. Время от времени ходили слухи, что он приехал к Сулейману Стальскому, но прямо в аул – минуя столицу Дагестана. И вот однажды, узнав о том, что он – в Союзе писателей Дагестана, бегу туда. Здороваюсь с молодой писательницей Зинаидой Михальской, исполнявшей обязанности секретаря-машинистки. Она делает мне знак и показывает глазами на человека лет сорока, похожего на цыгана, в черной стеганке, кирзовых сапогах. Он ходил по комнате и что-то диктовал ей. Я почему-то не сразу понял, что это и есть Эффенди Капиев. Он поразил меня твердостью и уверенностью, с какой диктовал письмо, видно было, что человек знает себе цену, а воинственный тон письма свидетельствовал о том, что распростертых объятий он здесь не ожидает.
<…> Однажды Динмагомаев, тогдашний председатель Союза писателей Дагестана, увидев нас с Эффенди, попросил его:
– Отредактируй его книгу. Она как раз принята на конец сорок второго.
Эффенди удивился. Для него стало привычным ходить со мной, разговаривать на любые темы. Но не испортят ли деловые отношения нашей дружбы? И он стал отнекиваться, потом взял рукопись и стоя прочитал первую страницу. Я наблюдал за ним, и у меня от волнения зуб на зуб не попадал. Он прочитал еще страницу, после чего уселся за стол и дочитал все до конца.
<…> Работа наша шла под аккомпанемент сирен, сообщающих о воздушной тревоге. Иногда с растрепанными листами рукописи мы спускались в бомбоубежище.
С той поры прошли десятилетия. Мой путь за это время пересекался со многими и многими редакторами. И я могу с твердостью сказать, что будучи незаурядным писателем, Эффенди обладал большим редакторским талантом. Ни разу я не заметил на его лице иронии, усмешки, как это порой бывает у маститых и от чего у молодых рождается неверие в свои силы.
<…> Сразу же после сдачи последнего листка в издательство мне выпало ехать в Авчалы под Тбилиси, в запасной полк. Эффенди вскоре отправили на передовую, под Моздок.
А потом я узнал, что его не стало, если так можно сказать о человеке, который живет не одну жизнь. Он остался в душе читателя, в книгах своих, в Сулеймане Стальском…»
Муртазали Дугричилов, размышляя о судьбе писателя, пишет: «Эффенди Капиев ушел, заинтриговав нас и не сказав самого важного», – и ещё о том, что много сил им было потрачено на «плакатную литературу», а из настоящей литературы Капиев оставил несколько книг и переводы.
Труды Капиева не взвешиваются томами.
Его «Фронтовые записи» несколько десятилетий назад, как и Тарковского в шестидесятых, явились откровением для меня и встали в один ряд с рассказами Эрнеста Хемингуэя.
Я – не буддист, но воочию вижу переселение душ, так называемую реинкарнацию. Это вполне реальная штука, и она работает. В минувший вторник на лестнице издательства я увидел человека в бушлате и кирзовых сапогах. Его большие и усталые глаза, выбившийся из-под фуражки чуб, не оставили сомнений – это был Эффенди Мансурович собственной персоной. Он забегал в редакцию отдать машинистке статью в номер, и я столкнулся с ним на лестнице. Странно… и непонятно. Это вполне можно было назвать плодом моей фантазии. Капиев стоял на площадке 4-го этажа как живой. Это мог бы подтвердить мой друг и коллега Абдурахман Магомедов, но он был настолько поглощён корреспонденцией, что, скорее всего, не заметил нас.
Отрывки из фронтовых дневников. Эффенди Капиев
(1941 – 1943)
***
Даже одна строка, честно написанная сегодня, будет со временем ценней и прекрасней многих книг…
***
Война обнажает все тайны мира. Снарядами взрывает стены, за которыми прятались секреты, огнем сжигает скорлупу, ветром, бурей выволакивает на свет всю подноготную: вот вам, глядите! И все потрясающе ясно в огне войны.
***
Земля. Бомбежка. Прижался щекой к земле. Чую, в руке что-то трепещет. Ромашка, и на ромашке, муравей. Наши, русские! Свои мы с ними, родные. Они не выдадут…
***
Жаворонок над полем боя. Он повис между небом и тлетворной, черной от запекшейся крови, изуродованной землей, повис на серебряной нитке, и трель его, трепещущая, живая, была торжеством жизни над смертью. Единственный раненый (остальные были мертвы) с глазами, полными слез, слушал его песню, и казалось, мертвецы молчат, чтобы не нарушить трели жаворонка.
***
– Кто ты? – Вопрос умирающему, раненому бойцу у дороги.
– Русский, – прошептал боец, и это было его последнее слово. Он был, по всему видимому, азербайджанец, но он прошептал: «Русский».
***
Лежит убитый немец в комнате, распластав руки… А над ним на двери забытая табличка: «Вход посторонним строго воспрещен».
***
На поле санитарка, маленькая девушка, тащит раненого:
– Как тебя зовут?
– Э… Забыла. Хоть убей!
***
Много дней отряд без воды в горах. Он отрезан. Жажда изнурила, измучила. И вот в разгар боя – ливень. Все, забыв обо всем, пьют, припав к земле, из луж: и люди, и кони, и собаки. Так лежали мокрые, изможденные, а вокруг грохотала гроза, горел лес. Вернее, огонь уже потухал, и стелился синий дым в дожде, и немцы затерялись где-то в ливне, и буйные горные потоки, заполнившие все тропы, сбросили их вниз.
***
По пояс в снегу стояли люди на деревенской площади. Они были мертвы. Согнанные немцами сюда, на площадь, откуда под страхом расстрела им было запрещено уходить, они ждали, пока их поведут конвойные. Шел бой, дул острый ледяной ветер, кружилась метель, — шел артиллерийский бой. Люди стояли на площади и так стоя замерзли. Их засыпал снег, и снег не таял на лицах, а налипал слоями. Люди стояли в разных позах, глаза полуоткрыты.
***
Рожала женщина под бомбежкой. Она кричит, люди думали, что она ранена, и сбежались, но она, превозмогая муки, сказала:
– Уйдите! Я не ранена. Я рожаю! – И гул восторга прокатился в толпе бойцов.
– Ура! – кричали они. – Да здравствует жизнь. Ура!
***
Родился ребенок в тот день, когда ушли немцы. Мать назвала именем бойца, который первым вошел в хату напиться воды…
***
Убитый под телеграфным столбом. Провода оборваны, и столб, как вдова с распущенными волосами над телом мужа, воет в ветре.
***
Зной. Одинокая яблоня в степи. Она вся облеплена пчелами. Сколько их? Откуда они? Ведь кругом мертвое поле. Пчелы копошатся над каждым цветком, жужжа и замирая в зное, и яблоня вся звучит как арфа.
***
Во время атаки, которую сопровождал своими танками гвардии капитан Ф. Семенной, все командиры выбыли из строя. Пехота заколебалась. Тогда Семенной повел пехоту в атаку сам, но был смертельно ранен. Почувствовав, что его хотят унести на носилках в тыл, он вдруг собрал все свои силы (как же атака? ведь без командира захлебнется!) и приказал нести себя вперед. Так его несли; он умер; его несли мертвого, но во главе с ним пехота все-таки наступала и победила.
***
Зацвели розы. А хозяев нет. Хата сожжена, двор пуст, сад вырублен. И только одни розы, как сгустки крови и боли хозяйской судьбы, выступили на месте, где когда-то был мир. Поют птицы. Трещат кузнечики. Легкий ветерок колышет хлеба, которыми зарос весь вымирающий хутор.
***
Не могу, не могу, ничего не могу ни рассказывать, ни писать об этой войне. Все слова кажутся маленькими, ничтожными, пустыми по сравнению с тем, что творится. Не человеческими словами надо говорить и рассказывать об этом – человеческие слова немощны, – а языком грома и молнии, языком стихии, и быть самому великаном, выше всех, а если нужно молчать, то молчанием вечности…
«Ставропольская правда» от 8 мая 2013 г.
Марат Гаджиев