На мероприятиях разного рода, будь то лекции в вузах или выступления по телевидению, меня часто просят рассказать о себе. Где родился, учился и так далее. В таком ограниченном временном формате, конечно же, ответить на подобные вопросы нереально. Поэтому я и решил время от времени публиковать в нашей газете отрезки из своей жизни, которые будет полезно знать подрастающему поколению во избежание ошибок молодости.
Итак, родился я вскоре после войны. Мать моя была врачом и работала в больнице. Рабочий день ненормированный, приходила домой поздно. Отец сидел в тюрьме. Увидел же я его впервые, когда мне было четырнадцать лет, так что можно сказать, воспитывался на улице. Хотя у меня была бабушка, под ее надзор я попадал лишь после того, как темнота окутывала мрачные и грязные улицы Махачкалы. Так что, первые жизненные университеты проходил на улице. Это был совершенно обособленный мир, и о нем стоит рассказать подробнее.
Одно из первых уличных правил гласило: ты не имеешь права ни при каких обстоятельствах продать не только друга, но и врага. Второе, не менее важное, — обязательно и при любых обстоятельствах за обиду, нанесенную тебе, ты должен дать сдачи — короче говоря, отомстить. Мы рьяно придерживались этих правил, даже будучи детьми. Дети постарше, у которых родители сидели в тюрьме, держались обособленно, и младшие их побаивались. Как правило, это были юные кандидаты в тюрьмы и лагеря.
Не раз мы, пацаны, видели, как трое мужчин, выпив портвейна, ругают свое начальство и нашу систему, а на следующий день одного из них забирали, и очень долго или никогда он уже не возвращался. Нередко за украденный мешок картошки или какой-нибудь крупы давали по десять лет. Анонимные доносы и наушничество, корысть и лизоблюдство процветали в обществе и открыто приветствовались властями. Но об этом уже столько написано и сказано, что я, видимо, ничего нового не прибавлю.
Сейчас мало кто может это понять и представить нас, пацанов, живущих по «законам улицы», постоянно полуголодных. В десятилетнем возрасте я уже познал жизнь взрослых. Помню, когда хлеб давали по карточкам, всю ночь бабушка стояла в очереди, утром шла на работу, а днем продолжал стоять я. В эти долгие часы, стоя на холодном ветру, я мечтал вдоволь наесться хлеба. По ночам мне снился хлеб, и не только мне, но и многим моим сверстникам.
На месте нынешнего педуниверситета располагалась пограншкола, в 50-х годах ее уже не было и все пригодные для жилья здания отдали под интернат. Я был в семье единственным ребенком, но друзья мои имели по двое-трое братишек и сестренок, так что почти у всех кто-то находился в интернате. Если мы, живя в семье, всегда хотели есть, то что говорить об интернатских детях? Но мы не оставляли их в беде и не давали в обиду старшим интернатским ребятам и учителям, ибо и те и другие их били, а мы по мере возможности били и тех и других. Всем тем, что нам удавалось урвать, мы по-братски делились со своими друзьями, принося добычу в интернат.
Все тутовые деревья в городе мы знали наперечет. Где черная шелковица, где белая, где прогоняют, где нет, куда и как можно залезть. Заправленная в трусы майка становилась черной от тутовника, больше некуда было складывать ягоды, сидя на дереве. И от матери мне здорово доставалось, ведь следы от тутовника практически не отстирываются.
Самой большой отрадой для нас было, пожалуй, море. Целыми днями мы пропадали на «детском пляже». Это место, где могли купаться и отдыхать все без исключения. Порой с утра до самого вечера мы пропадали на пляже. Никогда не забуду, как, проголодавшиеся после купанья, мы заходили в портовую столовую. Кусочек хлеба с гарниром стоил восемь копеек, и надо было видеть, как мы аккуратно краешком хлеба выбирали с тарелок остатки пищи. Тарелка оставалась чистой, будто ее помыли.
Осенью, когда на пляже становилось холодно, мы перемещались на биржу. Она находилась на месте кинотеатра «Комсомолец» и прилегающей к нему территории, включая летний кинотеатр, — и это была вотчина малолеток. Мы играли в «лянгу» и «альчики» зимой в фойе кинотеатра, а летом во дворе. Взрослые же прогуливались по бульвару.
У нас, безусых юнцов, был свой мир. Надо было видеть, с каким азартом и проворством мы кидали «альчики». Почти каждый час кто-то с кем-то дрался, затем обсуждали, кто прав, кто виноват, и опять шли играть. Что касается «лянги», это был маленький кусочек свинца величиной с двухкопеечную монету и такой же формы. В нем проделывали две дырочки, как на пуговицах, просовывали проволоку, а с другой стороны клали пучок конского волоса или кусочек овечьей шкуры диаметром пять–семь сантиметров. Затем волосы затягивали проволокой и распрямляли — получалась «лянга». По часу, а то и больше, подбивая самодел то одной, то другой ногой, мы умудрялись выписывать всякого рода пируэты, но упасть «лянге» не давали, это считалось проигрышем. Так коротали мы свой досуг.
Но как только начинало смеркаться, отправлялись занимать места в кустах возле какого-нибудь кафе или ресторана, ждали, когда выбросят распитую бутылку. Ресторанов и кафе было мало, а нас много, поэтому постоянно приходилось драться за бутылки, ведь назавтра мы могли сдать их, наесться досыта да еще и накормить своих корешей в интернате, если по каким-либо причинам нам не удавалась вылазка на хлебные лабазы. Так что, дело было стоящее, и за него приходилось драться. Разбитые носы, синяки и царапины в счет не шли, все это пустяк, на который никто не обращал внимания.
Что интересно, в драке тоже были свои правила. Например, лежачего не били, дрались либо до первой крови, либо пока кого-то не собьют с ног. Очень редко кто-то переступал границы дозволенного. Мы были очень дружны. Я не помню, чтобы кто-то из моих друзей когда-то бросил меня или предал, и это при том, что самому старшему из нас было 12 лет. Хочу заметить, что и дрались мы не ради бахвальства, забавы и развлечений.
Отец мой был работяга, по сути своей честный и добрый человек. Всю жизнь проработал водителем. Судили его за то, что вез заказной груз, который оказался ворованным. Знал он об этом или нет, но своих работодателей не выдал, и дали ему за это 15 лет. Родился я, когда папа уже сидел. Увидел я его впервые в 1961 году, отца освободили по зачетам. Но на свободе он меня не застал, я сидел в ДВК в городе Шахты Ростовской области, там и познакомились.
Деда своего не застал, он умер, когда я еще не родился. Был он красный партизан, советскую власть в Дагестане устанавливал. Мать отца, как ни парадоксально, была княжна. Дед украл ее, правда, с ее же согласия.
Мать моя, повторюсь, была врачом, у нее были золотые руки. Скольких людей подняла на ноги с помощью массажа, тех, которые вообще годами не ходили. Да что об этом говорить! Она умудрялась переворачивать плод в утробе матери — тоже массажем. Надо было видеть, как среди ночи, забыв обо всем на свете, кроме своих инструментов, она бежала к больному ребенку. Предметы и препараты первой необходимости для оказания помощи больному у нее были всегда в порядке и наготове. Что касается инструментов, ими она занималась с особой тщательностью. До сих пор, хотя уже прошло 29 лет, как мамы не стало, многие люди вспоминают ее с любовью и уважением, так же, как и она когда-то относилась к ним.
Сейчас, когда я пишу эти строки, у меня сжимается сердце. К сожалению, многие из нас не ценят матерей при жизни так, как они того заслуживают, а когда их уже нет, с болью в душе осознают утрату. Пусть же благодарная память о них всегда будет примером нашим детям и внукам. Я очень любил свою мать и боялся, но, как показала жизнь, видимо, мало боялся…
В детстве у меня была заветная мечта — стать хирургом. Даже будучи в заключении в малолетке, я все не терял надежды на это. Когда освободился через три года, мне было всего семнадцать с половиной лет и я вполне мог осуществить свой план. Но жизнь распорядилась иначе.
Мать работала в больнице на двух ставках с утра до ночи, а то и до следующего утра, чтобы как-то прокормить нас и купить что-нибудь из одежды. Я всегда старался прийти домой раньше матери, но если не успевал, то взбучки было не избежать. Иногда притворялся, что мне очень больно. Тогда она прекращала порку, бросала ремень, садилась на стул, закрывала лицо руками и плакала. Вот здесь уже и мне становилось не по себе, так было ее жаль, что иногда слезы наворачивались на глаза, и я плакал вместе с ней. Обнимал ее и целовал, говорил ласковые слова, которые приходили в голову, и клялся, что никогда в жизни не буду ни воровать, ни драться. А на следующий день продолжал делать то, что и раньше, будто ничего не было, начисто всё позабыв. Я не встречал в жизни женщину, которая бы так любила своего сына, как любила меня моя мать.
Как нетрудно догадаться, большую часть времени я проводил с бабушкой, она же меня и воспитывала. Жизнь моя была полна всякого рода бед и печалей, мне здорово досталось, но при этом у меня есть и целый ряд прекрасных воспоминаний. Одно из них — о моей бабушке.
Это была необыкновенная женщина. Все, или почти все, что есть во мне хорошего, мои положительные черты — от нее. В жизни каждого человека, будь у него даже идеальные родители, есть еще кто-то из близких, кто ему особенно дорог. Это может быть старшая сестра, дедушка или тетя, а для меня была моя бабушка.
Будучи дворянкой по происхождению, она окончила Смольный институт в Санкт-Петербурге, свободно изъяснялась на трех языках, прекрасно играла на рояле, была глубоко интеллигентной и образованной женщиной. Выйдя замуж за сына адмирала, графа Фетисова, она не успела даже познать семейную жизнь, как началась революция. Вся семья, ее родители и младший брат, в спешке покинула Россию и поселилась во Франции. Бабушка же не могла уехать, ибо она была женой морского офицера, а российский флот еще не был красным.
Какой-то пьяный солдат из-за угла выпустил всю обойму в мужа прямо у нее на глазах. Очнулась в больнице на Васильевском острове. Бабушка была на четвертом месяце беременности, и в таком положении оказалась одна, без средств к существованию. В один миг она лишилась любимого человека, родных и близких. Этот день она так хорошо запомнила, что я, слушая ее, настолько ясно все себе представлял, будто сам был невольным свидетелем произошедшего.
Я часами напролет мог слушать эти рассказы, всё мне было интересно, особенно подробности жизни в дореволюционное время. Бабушка давала мне уроки французского языка, этикета и всего того, что должен знать юный отпрыск дворянского рода. Она всегда верила в то, что когда-нибудь я стану врачом с мировым именем и меня будут приглашать для консультаций в европейские страны. И тогда-то все узнают, что я не какой-то коновал из красной России, а настоящий ученый муж из старого дворянского рода.
Но этому не суждено было сбыться, как и многим другим честолюбивым мечтам моей бабушки. Я не боялся драться со взрослыми ребятами, даже когда мать меня лупила, как правило, переносил порку стоически и старался не плакать. Но стоило бабушке воскликнуть «Неужели ты это сделал?!» или «Ты посмел так поступить!» — и мне становилось стыдно. Ее слова очень много для меня значили. После общения с ней я начинал смотреть на мир ее глазами, а в душе возникали добрые чувства.
И что удивительно — с утра до вечера я дрался и вытворял массу всевозможных глупостей, а вечером, как послушный, тихий ребенок, с замиранием сердца слушал рассказы и наставления бабушки. Естественно, такие перепады поведения не могли не сказаться на моем характере.
(Продолжение следует).
Заур Зугумов