Кира Машрикова
На акцию памяти погибшим в Кемерове, прошедшую на Пушкинской площади в Москве, пришли и политически активные ребята. Пока одни зажигали свечи, молились и просто молча стояли, они стали выкрикивать политические лозунги.
Я не против политически активных ребят. Но мне кажется, что это немного подло — когда ты приходишь к большому количеству людей, собравшемуся почтить молчанием погибших, и, слившись с ними, создаешь в нем шум и как бы невзначай приписываешь всем присутствующим свои взгляды. Потому что, когда стоит несколько тысяч человек и среди них сотня что-то скандирует, создается впечатление, что и остальные с ними. А ведь остальных не спросили, — они пришли не на митинг, они пришли на акцию памяти.
Я могу пойти на любой митинг, но, если я иду не на него, мне не хочется, чтобы кто-то использовал эту площадку вот так стихийно и без разрешения.
Не потому, что — на другой стороне. А потому что — осточертели обе стороны.
Потому что, что бы ни произошло в России, это обязательно должно перейти в столкновение сторонников Путина и Навального.
— Посадииииить!
— Царь — хороший, это все бояреее!
«А за кого голосовали родители погибших детей? — вопрошает один из них. — Вот и получили!»
Парень, что ты такое?
Политические спекулянты, примыкающие к любой ситуации, любому событию, вылезающие изо всех дыр социальных сетей с одной только целью в очередной раз сказать свое «за» или «против», уже вызывают тошноту.
Но еще обидней другое.
Что даже те, кто очень далек от политических интриг, автоматически приписываются первыми ко вторым, а вторыми — к первым.
«Господи, как же жаль деток. Виновные должны понести наказание. Говорят, что число погибших перевалило за 300…» — пишет обычная напуганная мама, прижимая к себе ребенка.
— Врешь! Там погибло только 60 человек! Ненавидишь нашего лидера, политическая про*******!
Понимаете, у тебя просто нет права быть вне. Вне политики. Быть просто обычной мамой. Обычным человеком, переживающим за своих и чужих детей. За себя, за других. Имеющим право поверить во что-то без всякой подоплеки. И имеющим право не поверить. У тебя это право отняли. Потому что, если ты вне, — то просто тупая. Неадекватная. Серьезно. Мой приятель, например, написал, что люди, поверившие в эти цифры, — «дебилы» и «танцоры на костях». Другой — что они «хотят в это верить, им нужно больше зрелища».
Хотят верить. Мне кажется, авторы таких перлов попросту не знакомы с чувством страха. С самым сильным после любви чувством на свете.
И что, когда ты боишься, когда ты напуган, взвинчен, когда тебя сковывает страх потерять самое дорогое на свете — ребенка, ты не только неадекватный, ты — кусок рефлексов.
***
Это было поздно ночью. Полтора-два года назад. Я сидела на кровати и болтала по телефону с сестрой, а моя дочка лежала рядом и спала. Вдруг кровать стала шататься. Секунды три я пыталась понять, что происходит, потом выпалила: «Землетрясение!» — и, схватив спящего ребенка, побежала к дверному проему. Я смутно помню, что там было. Но очень хорошо — этот цепенящий страх. Ощущение абсолютной, тотальной беспомощности.
Дом не рушился, люстры не падали, свет не гас. Только мелкие штуки вроде карандаша для губ и ручки скатились с поверхности шкафа на пол. А я стояла, вцепившись в дочь, и не могла даже молиться.
Долго стояла. Черт знает сколько вообще. Но пока не пришел муж и не забрал из моих рук дочку.
Он отнес ее в кровать, а я медленно сползла по стенке на пол и замерла, сидя на нем, совершенно обессиленная.
Зазвонил телефон — сестра.
— Ну как ты? Чуть сердце мне не разорвала, дура!
— Чем?
— Как чем? Ты минуты две повторяла только одно слово — «дочка, дочка, дочка…».
— Я?
— Ты. Говорю с тобой, говорю, потом не выдержала, отключилась сама.
А потом… потом я сидела и до утра гуглила, что делать во время землетрясения.
Десятки статей. Много информации. Мало восприятия. Вот пишут, что обычно, спустя какое-то время, бывает вторая серия толчков. И эта вторая — намного сильнее, опаснее, разрушительнее. И что в лифт после первой серии заходить нельзя — не дай бог начнется вторая, и тогда конец. И что по лестницам лучше не спускаться, если живешь выше второго этажа. Что лестницы первыми начинают обваливаться. И что самые опасные дома — панельные.
А потому я просто до утра сидела и смотрела то в телефон, то на спящую дочь. На восьмом этаже панельного дома. В ожидании этой мерзкой, сильной, опасной, разрушительной второй серии толчков и больше всего на свете ее не ожидая.
В следующие десять месяцев я знала о землетрясениях все. От рейтинга самых опасных и количества пострадавших в них людях до самых сейсмоопасных зон Дагестана. И все подробности землетрясения в 70-м. И что будет, если оно повторится. И почему пострадает в тысячу раз больше людей. И почему те, кто не пострадает во время обрушения зданий, умрут от голода или отравятся водой. Все.
В те десять месяцев мне, сначала где-то два-три раза в неделю, потом ежедневно, а после чуть ли не ежечасно мерещилось, что земля под ногами дрожит. И в такие секунды я замирала, как кот, учуявший мышь, — не дыша и не шевелясь. Только глаза в поисках люстры — шевелится или мне снова мерещится? А мелкие вещи — падают, нет? Все, — показалось, померещилось.
Зачем-то купила фонари, зачем-то запаслась батарейками, зачем-то…
Вечерами все думала: если завернуть ребенка в подушки и одеяло и, засунув туда же включенный фонарь, скинуть при землетрясении на улицу, есть ли вероятность, что он ничего не сломает себе и будет найден и спасен?
Или про то, можно ли как-то свернуться над ребенком так, чтобы, если что-то возьмет и обвалится сверху, его не коснулось?
Или про то…
Я глотала антидепрессанты, без конца жрала мяту и пустырник, занималась пранаямой и йогой. Но все равно продолжала просыпаться посреди ночи с одышкой от кошмаров, цепенеть прямо на работе и во время всяких прессух. Ни с того ни с сего.
Панические атаки не спрашивают, когда прийти, и не ищут логики. Это какое-то буйство подсознания, которое перепугалось и не отошло. Вот ты болтаешь, смеешься, и вдруг тебе кажется, что под ногами ходит земля. И следующие несколько секунд ты притихаешь, вглядываешься, вслушиваешься. Всего-то несколько секунд, а устаешь и теряешь силы так, будто несколько часов без перерыва работал.
В какой-то день я не выдержала и написала все в «Фейсбук». Не так подробно, может, но с криком о помощи. С мольбами найти мне самого сильного психотерапевта, практикующего полный гипноз.
***
Не каждый пост в соцсети, где кто-то верит во что-то ужасное, — танцы на костях. И не всегда человек хочет верить. И не всегда ему нужно зрелище. И не всегда ему нужно снять одного президента и назначить другого. Нет. Ему, может быть, просто страшно. Из-за того, что произошло, могло произойти и может произойти. Поэтому он верит, плачет, возмущается, требует расправы над виновными — лишь бы не замяли, лишь бы не спустили с рук, лишь бы не повторилось. С теми, кто дорог и любим.
Читайте также Где-то в Дагестане, или Страшные истории
