«Здравствуйте вам, пожалуйста. Какое вы имеете полное римское право?»
А. П. Чехов
|
Снова четверг. Рядовой, с шуточками в редакции и сверхзадачей сдать в печать что-то достойное. Смех из корректорской, гоготание из приёмной, отключение света — всё вместе делает схожим наше газетное дело с нарезкой винегрета. Цвет нашего блюда чёрно-белый, думается, совершенно не смешной. |
Но вот бесконечные картинки четвергов за много-много лет можно представить четвёртым днём сотворения мира. Понятие времени, в нашем понимании, появляется в Книге Бытия на четвёртый день. Толкователи Библии говорят, не знают, сколько длился один день вечности.
Возникло время – вот ведь весомая вещь.
***
Была тишина.
И всё подчинялось случайному шагу.
8.50. Коридор одинок и слеп.
Вот-вот,
но пока свет рассеян и бледен,
Его не окрасил рабочий момент.
Паркетный рисунок. Нога не ступала
По блеску его баловства или бала.
Не дышит этаж, и заперты двери,
Покой охраняют ночные медведи.
Всего пять минут – и звёздные мифы
Покинут, играя, земные орбиты,
И вскроет печать
«Молодёжь Дагестана»
Уверенным шагом газетная дама.
9.00. Тишина не жила тут.
Хлопают двери, и носятся где-то
Свежим потоком желанные вести.
Людям – встающего нового солнца
Сонную жизнь понять невозможно.
Именно в четверг становится ясным, что безмятежность закончилась на пороге редакции. Жесткими клещами расщепляется пространство, и жизнь приобретает смысл. Начало и конец возникновения каждого написанного знака, звука чётко фиксирует статистический аппарат занятого тобой компьютера. Какие шутки — минимум 8000 знаков вдохновения.
Да, четверги полны библейскими историями. Иногда прошлое врывается мимолётным взглядом и преследует. Как завороженный смотришь в экран на курсор и его мигание — как отсчёт гипнотизёра, отключающего в тебе настоящее по щелчку…
Свет опять выбило, и беспокойная секретарша Алла Яновна пытается дозвониться до городской аварийной службы. Через минуту-другую её голос смолкает, хлопает дверь, и она тяжело бежит в конец коридора, потом уже спокойно обратно. Потом чёткие шаги шефа. Гаджи Ахмедович резко открывает дверь и заходит в кабинет. Молча наклонившись и отстучав пальцами дробь по столу, обронил:
— Ольга Игоревна, писем много?
Он спрашивал, но чувствовалось, что его занимает совершенно другое. И дело не в отключении света, к этому в редакции давно привыкли, что-то более важное.
— Письма идут. Вот сегодня целая пачка поступила…
На столе Ольги Игоревны всегда наготове самодельный подсвечник. Среди папок с рукописями и писем и зажжённый огарок свечи, и его дергающееся сердечко выхватывало лоб и напряжённый взгляд главного редактора. Так продолжалось минуту-две, не больше, затем он развернулся и вышел в темноту коридора. Шаги удалялись. И сейчас во мне это срабатывает на пороге этого кабинета, а уж тогда было чёткой линией. Территория Ольги Игоревны отличалась от любого другого уголка редакции, даже в четверг. В свободные минуты стояние здесь возле окна с чашкой чая рождало во мне массу образов.
Мы давно находились в одной упряжке, научились чувствовать друг друга по мимике и жестам.
Напряжённая тишина где-то внутри вызвала два противоречивых чувства. Чувство неловкости и нарастающего веселья. Ольга Игоревна, чувствуя нечто подобное, остановила меня жестом, протянула одно из посланий:
— Прочти, пока есть время, вот это.
Раскрыв сложенный вдвое тетрадный лист и подойдя к окну, погрузился в чтение.
***
Пройдёт, пройдёт стеной глухой
Из кирпича и в жидкой саже.
Не стороной, не стороной –
Спиной холодный страх охватит.
Не в тихий час, когда слова
Без промедления слетают,
А в белый крест ночных небес,
В час пустоты, в час невозврата.
Я наразрез… Как полоснёт
Сознанье нестерпимой болью.
Переступить, переступить через окно
И вжиться в остриё металла.
Под сердцем – невесомость тел,
Кометой кровь по нитям свищет.
Был человек – есть тихий всплеск,
Там, за стеной, уже не ищут…
Во сне. Потом. Мой странный смех,
Необъяснимый глаз лиловый
Покинул вас. Вас звал я – где?
Дотроньтесь! Оглянулось двое.
Второй лилового спросил:
«Вы облачитесь в платье стали?»
Я наотрез: «Мне повезёт,
Сознанье женским телом станет.
Что ни скажу – изгиб руки,
Как ни взглотну – замочки сердца».
Переступил, переступил –
И в пропасть: «Ах!..» У этих ног,
У завитков и впадин,
К той непреклонности шагов
Из запаха цветов и мяты.
Перед небесной тишиной
К вам устремлён мой глаз ползущий.
Сон в облака, как в рыхлый снег,
Уходит тайный страх, следы оставив,
И просыпаюсь в серебре
Струящихся телесных капель.
Сумрак не поглотил небо, и при желании строки ещё можно было разобрать. Читать мне не хотелось, но это было лучше, чем наблюдать, как сгорает бесцельно свеча. Часы не остановишь. Почему в четверг случаются все катаклизмы, и посетители приходят именно в четверг? Новости, совещания, пресс-конференции, и письма посланник небес приносит по четвергам. Четвёртый день сотворения мира?
***
Небо ТРОНуло и распорядилось
тихо-тихо:
«Тебе не следует
спиной сидеть ко мне.
Неуважительны макетные страницы,
Которые верстаешь целый день.
Твои глаза давно ослепли. Правда?
Очки ты поломал,
но силишься читать…»
Да, мне стало не хватать
небесных пятен,
И горизонт нет время пожирать.
Мне тесно и чего-то очень надо.
И тексты всё читаю между строк.
А ну-ка, поверну тебя едва-ко
И стану голубей я запускать.
Пусть ТРОНется и донесётся эхом,
Что не засох я, — до самых до небес.
Раз посвятили в жизнь –
Спою свой гимн, одна-ко:
«Тра-ля-ля, тра-ля-ля, тра-лё-лё-ле!»
Да, вот под этим окном по разному поводу видел я плачущие комочки девчонок. Стена плача молчит, но почему так явственно слышатся мне перекрывающие друг друга голоса? Разные натуры, состояния, почему в этом кабинете они не сдерживались и давали волю чувствам? Скрюченная фигурка Эльмиры Кожаевой в потрёпанных джинсах, ботинках, без очков, с распухшим от слёз лицом, и ревущая, дрожащая всем телом, юная Гуризада Камалова. Одна без пристанища и опоры в жизни; другая, наивная, испекла торт для нас и решила в пятницу отметить свой день рождения. Защититься бронёй невозможно. И сейчас испытываю неловкость от случайно увиденных сцен. Чем дальше в прошлое уходят эти комочки, тем глубже впечатываются в память эти оголённые образы. Зачем они сейчас? Большее, о чём мечтал, уже не придёт. Выплывающее из темнеющего окна отражение лица расплывается в стеклянной улыбке.
Гуризада
Раскрыто окно,
И помята бумага.
Живое чуть слышно
Мышит где-то рядом.
А тонкие пальцы
Томили – писали,
И вдаль, на закат,
Корабли уплывали.
Осталось лишь слово
До верной до точки,
Но мысли стекались
К обеденной ложке.
Устроили дробь,
На стиль не взглянули,
А рядом в тарелке
Дышит хачапури.
И рады тому
Листочки простые,
Что их осенили
В узоры чернила.
Вот кружится полдень
Настойчивым шагом,
И старший редактор
Стоит перед вами.
Головка склонилась
Над хлопьями писем,
На вальс приглашая
Распущенных линий.
— Что опять? Неужели эта путаная история тебя так развеселила?
Ах, Ольга Игоревна, знали бы вы…
Алла Яновна лет пятнадцать, как живёт в Красноярске. Ольги Игоревны и Гаджи Ахмедовича, увы, давно нет с нами, а остальные…
Но почему, чёрт подери, мне так хотелось смеяться?
— Вспомнил «Шуточку» Антона Павловича. У меня сейчас схожее состояние.
Малозначительные картинки, образы прошлого так свежи и существенны сегодня. Они неотделимы от меня.
***
Но всё же четверг. Прошедший для меня достаточно бурно – редакция, театр и после Дом дружбы. О редакции уже было, о театре расскажу отдельно, а вот об Антоне Павловиче прямо сейчас.
Георгий Гарунов напоминал мне несколько раз, «не забудь, в четверг у нас Чехов». Но встреча с писателем получилась звонкой. Полное погружение в текст. Муса Гаджиев предложил отойти от простого бесцельного копания в биографии. Сначала это было похоже на игру. Необходимо было собрать рассказ воедино. Ведущий просто разрезал его на куски и раздал участникам встречи. Необходимо было решить, у кого начало. Начало нашлось не сразу, и это подогрело интерес. Но дальше ещё труднее. Как только один из читавших замолкал, наступала пауза. Муса Асельдерович пояснял общий ход рассказа, и вот тут происходило самое главное. Мы стали участниками этой странной истории.
Важна каждая мелочь, и голос, и ветер, и отношение автора к своим героям. И от чьего лица ведётся рассказ. Муса Асельдерович выбрал этот рассказ не случайно. Чехов не слыл моралистом. Его произведения лишены больших планов, они устремлены в глубь человеческих характеров. Его драматические произведения наполнены иронией и поэтому лишены пафоса.
«Шуточка», произошедшая много лет назад с героем рассказа. И здесь ирония, к самому себе.
— А сами-то почему не смеётесь, Антон Павлович?
<…>
Санки летят как пуля. Рассекаемый воздух бьет в лицо, ревет, свистит в ушах, рвет, больно щиплет от злости, хочет сорвать с плеч голову. От напора ветра нет сил дышать. Кажется, сам дьявол обхватил нас лапами и с ревом тащит в ад. Окружающие предметы сливаются в одну длинную, стремительно бегущую полосу… Вот-вот еще мгновение, и кажется — мы погибнем!
— Я люблю вас, Надя! — говорю я вполголоса.
Санки начинают бежать все тише и тише, рев ветра и жужжанье полозьев не так уж страшны, дыханье перестает замирать, и мы наконец внизу. Наденька ни жива ни мертва. Она бледна, едва дышит… Я помогаю ей подняться.
— Ни за что в другой раз не поеду, — говорит она, глядя на меня широкими, полными ужаса глазами. — Ни за что на свете! Я едва не умерла!
Немного погодя она приходит в себя и уже вопросительно заглядывает мне в глаза: я ли сказал те четыре слова или же они только послышались ей в шуме вихря? А я стою возле нее, курю и внимательно рассматриваю свою перчатку…
***
Чай и сладости были, а вот пироги с вишней упустили, господа-товарищи.
P. S. Стихи из цикла «Рабочий момент», написанные мною в 2000 году, неожиданно всплыли в новом свете.
