Летом дом 14 по улице Буйнакской просыпался рано, часов в шесть. Сначала в соседских квартирах начиналось легкое шевеление, шорохи, поскрипывания, пока еще роб- кие, будто соседи звякнут ложечкой и тут же замирают, приложив палец к губам и округляя глаза – тсс! А потом звуки делались бесцеремонными, набирали силу, и вот уже все разом заходили, закашляли, захлопали дверями, загремели кастрюлями, слева в полный голос позвали: «А Бильго!», а во дворе кто-то из детей завопил: «Нонка приехала!» Нонка – это была я.
В этом доме я прожила первые пять лет своей жизни. И позже, приезжая сюда, когда на месяц, а когда и на лето, с закрытыми глазами могла сказать, что сейчас происходит во дворе, на обеих лестницах, в каждой из квартир и на общей для всего второго этажа застекленной веранде. Уже поднялись хозяйки и возятся с примусами, возле дворового туалета выстроилась очередь – опаздывающие на работу сердитые мужчины и приплясывающие в нетерпении дети. Кто-то из соседок, скорее всего, Шура Авадиева, намывает пол на веранде, а их с Рашидом отпрыски – носятся босиком по влажным половицам. Раньше Авадиевым принадлежал весь дом, но его национализировали, оставив за хозяевами две комнаты, а в остальные, включая и полуподвал, заселились новые жильцы. Тут был полный интернационал – тюрки, армяне, горские евреи, ну и две комнаты занимали моя бабушка Ксения Васильевна Саксой и младшая сестра мамы Маруся. Бабушка была из ссыльных поляков, говорила по-русски чисто, но когда сердилась, сбивалась на польский.
В плохие годы, когда есть нечего было, мы с ней ходили в верхнюю часть Дербента, в чайхану, притулившуюся у крепостной стены, недалеко от русского кладбища. Женщинам туда ходить не полагалось, но бабушка была уже старая, а я ребенок. Чайчи (это чайханщик) мне всегда кусочек сахара давал, потому и ходили. А бабушка пила пустой чай. Она вообще мало ела. Воздухом питалась, что ли. Мы с ней исходили весь Дербент, и чтобы я не ныла, она все время что-то рассказывала. Эти бабушкины рассказы потом обросли подробностями, дополнились обрывками разговоров, укрепились фотографиями и много позже сложились в то, что принято называть Историей Семьи.
Оба моих деда служили в царской еще армии. Один грузин (он окончил ту же семинарию, где учился и Сталин) — полковой священник отец Симон Маркозашвили. Писался Маркозовым, тогда мода была на русификацию фамилий. Второй полугрек–полуукраинец, полковой фельдшер Семен Саксой. Их полк из тогдашнего Туркестана в 1875-м, кажется, году перевели на Кавказ, в Дербент, где и расформировали. Так оба моих деда с женами в одно время оказались в Дербенте, где и начали строить новую штатскую жизнь.
Маркозовы сразу сняли дом чуть ли не в центре города. Саксоям повезло меньше. Тогда еще железной дороги не было, они прибыли из Баку на фаэтоне. Приехали, стоят… К ним подошла пожилая женщина, говорит: «У меня есть маленький домик, живите там, потом меня похороните». Домик был за крепостной стеной. Уже потом перебрались они в дом по Буйнакской, 14. Родились у них девять детей, а выжили пятеро — три дочери и два сына.
А у Маркозовых детей было восемь — семь мальчиков и дочь Олимпиада. Жили они не слишком богато, но открыто, дружно, шумно и весело. Отец Симон служил в Дербентском храме на Соборной площади (кажется, он назывался храмом Святого Георгия, очень красивый, я помню, там были изумительные такие часы) и преподавал Закон Божий в Дербентской женской гимназии. Там, наверное, и заприметил Лидочку Саксой и решил, что она будет хорошей женой его сыну Давиду. У папы была своя «почти невеста» по имени Анико, но вышло, как захотел дед. Мама рассказывала, что когда свекровь была ею недовольна, бурчала: «Лучше б мы Анико взяли!» Хорошо, что деду не пришлось увидеть, как в конце 30-х сносили храм, где он служил, где венчались мои мама с папой. Долго возились, говорят, храм будто сопротивлялся, и на это невыносимо было смотреть. Но к этому времени Маркозовых в Дербенте уже не было, как только начались гонения на священнослужителей, они уехали в Тбилиси.
Там, в Тбилиси, в 1923-м я и родилась. Но родителям не сиделось на месте, они отправили меня в Дербент, к бабушке, а сами перебрались в Махачкалу. Мама устроилась учительницей в школу №1, а отец, закончивший Плехановский институт, работал плановиком-экономистом. У отца было плохо с легкими, еще в Первую мировую он попал под газовую атаку, отравился фосгеном. И в 1933-м, когда его исключили из партии и сняли с работы из-за отца-священника, совсем слег. Поехал в Краснодар лечиться, там и умер. Мама сразу бросилась в этот Краснодар. Еле добралась, горе такое, а тут еще и город чужой, ни одной знакомой души. Она идет по улице и плачет. И вдруг навстречу пара, муж и жена. Оба дербентские, на их с папой венчании были. Держали венцы над женихом и невестой. А теперь вот помогли похоронить мужа.
Может, мама боялась, что дед-священник может осложнить и мою жизнь, но с семьей отца мы почти и не общались. Хотя и с Саксоями было не всё ладно.
Еще в 1913-м или 1915-м году в Дербенте появился Яков Маркус, брат жены Кирова. И тут же организовал марксистский кружок. Мамина младшая сестра Вера, ее под-руга Люба Эрлих, брат Любы Арон, Керим Мамедбеков, Маня Длугий — они все были в этом кружке. Семья Вериных идей не разделяла, какой бы ни был строй, но хлеб все-таки стоил 2 копейки. Но эти же молодые, бесстрашные, их было не остановить, они делали революцию! Когда уже в 1918-м бичераховцы захватили Дербент – тут ужас, что творилось. Обстреливали город, в доме бабушки вмятина была здоровая от снаряда. Город заполнили военные — турки, англичане, а за мамой как-то прямо на улице погнался курд, принял ее за армянку. Спас бывший ученик, которому она давала частные уроки. Стал этого курда забалтывать, а маме махнул рукой – бегите! И вот Любы Эрлих брата Арона бичераховцы расстреляли в Петровске. А Вера с друзьями то ли собирались, то ли и правда выкрали и захоронили где-то его тело. Так мама рассказывала. Вера молчала по этому поводу.
Ее судьба сложилась трагически, как и судьбы Любы, Керима и всех остальных кружковцев. Она уехала в Москву, окончила Плехановский, работала в Совнаркоме. Верин муж Израиль Разгон был военным советником в Китае, они как раз собирались за границу, когда их взяли. Ее прямо на улице арестовали. Его — в кабинете. Разгона расстреляли, а Вера получила ссылку в поселок Каргасок на Обь. Выжила. Вернулась домой, в Дербент, в город, который помнил и ее саму, юную, полную надежд, и ее погибших или сломленных друзей. Вернулась, а с работой… Не давали работать. Только устроится, так сразу, то ли по доносу, то ли еще как – увольняют. Она после ссылки много курила, но это ее не огрубляло, а наоборот, будто папироса только подчеркивала ее бесприютность и беззащитность. И эту беззащитность я осознавала еще ребенком.
Какие они были разные, все три сестры. Мама — общительная, любила наряды, Вера другого склада — аскетичная, неброской внешности и вся в себе. Младшая Маруся — общественница, энергичная, партийная. Она была сначала директором школы имени Когановича, а потом — директором детского дома. Воспитанники ее очень любили. А одну девочку она опекала до самого конца. Маруся умерла рано — осложнения после операции. И вот тут момент есть один. Я расскажу, чтобы все понятно было про нашу семью, про дедом и бабушкой заведенные правила.
В гимназии, где мама и Вера учились, начальницей была Вахтина, вот имя я позабыла. Наши с ней дружили, а в старости помогали, чем могли. И похоронили ее рядом с нашими. Эта старушка, скажем так, входила в их зону ответственности. Бабушка была верующая, католичка, а дети выросли атеистами. Но вот умерла Маруся, и заботу о воспитаннице сестры взяла на себя Вера. Вера, которая и сама была не слишком хорошо устроена. А когда не стало Веры, я и секунды не думала, все имущество, кроме квартиры (она отходила государству), оставила Марусиной воспитаннице.
Ночами я часто лежу без сна и вспоминаю, вспоминаю. Вижу родных, себя, топающую рядом с бабушкой по магальским улочкам, вижу дом 14 по Буйнакской. Наши две комнаты со стенами, выкрашенными каким-то умельцем под обои так здорово, что мы никогда и не перекрашивали эту красоту, а только мыли. А еще вижу одну сценку из самого раннего детства. У меня тогда корь была, температура высоченная. Я проснулась среди ночи. Жар накатывал, и все плыло перед глазами, плавилось, смещалось. Потолок ушел вбок, стены выгнулись, вся мебель, все предметы искажались, и не менялась только знакомая фигура в середине комнаты. Бабушка на коленях перед иконой. Ни одного слова не понять, молилась, как и ругалась, она тоже по-польски. Но ясно, что это она меня у смерти вымаливает.
Рубрику ведет Светлана АНОХИНА