Когда ты молод, нет времени задумываться, кто твои предки, откуда они родом, что любили носить, как разговаривали. А когда вырастаешь, спросить уже не у кого. Но кое-что я все же знаю. Например, то, что мама Сирануш Баяндурова попала в Дербент совсем еще маленькой. У Баяндуровых большая семья была, но средний брат Аршак пропал без вести в Первой мировой, младший Аркадий женился и уехал с женой то ли в Минводы, то ли в Кисловодск и перестал общаться с армянской родней. Даже жених бабушки Анны погиб в Первую мировую, и замуж она так и не вышла. А в 1915 году во время резни погиб и старший брат бабушки Арам. Всех мужчин рода выкосило. И моя прабабушка Манушак, бабушка Наталья с сестрой Анной и моей маленькой мамой на руках, спасаясь, бежали в Дербент.
Отец мой Абильфаз Измайлов азербайджанец был, потомок двух богатых купеческих родов. С одной стороны Гамзаевы, с другой Измайловы. Прадед Гаджибаба Гамзаев даже был членом городской управы. А у другого, Гаджибалы, фамилия то ли Исмаилов, то ли Измайлов. У него четыре сына было, и у всех разные фамилии – Исмаилов, Измаилов, Измайлов, их, видимо, неправильно зарегистрировали.
Мама моя, еще учась в школе, в 20-е годы пошла в армянский драмкружок имени Степана Шаумяна. Тут у нее обнаружился талант драматической актрисы, плюс еще голос – потрясающее меццо-сопрано.
Ей стали давать главные роли во всех музыкальных спектаклях. А папа увидел ее где-то и за ней в кружок пришел. И остался. И в кружке, и с мамой.
Они оба были актерами-самородками, без специального образования. Но играли так, что на их спектакли бегал весь город. Папа стал актером, а потом директором Азербайджанского театра, а мама стала народной артисткой Дагестана и заслуженной – РСФСР, а такие звания раньше просто так не давали.
Им пришлось преодолеть немалое сопротивление. Причем с обеих сторон. Мало того, что разных национальностей, так еще и разных религий! А дело-то в 20-е годы было, представляете, как это сложно! Но жениться им все же разрешили, потому что прабабушка и бабушка согласились, чтобы венчания не было. Их зарегистрировали по мусульманским правилам. При этом ислам никто не принимал.
В 39-м у них родилась девочка. И умерла девятимесячной. А потом уже подряд родились я и брат с сестрой.
Раннее детство мое прошло в шестом магале, недалеко от клуба колхоза Жданова. Там жила семья отца. Потом дед разделил этот дом между моим отцом и его братом, а дочерям дал хорошее приданое. Дядя там остался жить, а папа ушел с мамой и с нами.
Папа тогда уже был директором Азербайджанского театра, мама – примой, и нам дали сгоревшее здание театра, где сейчас гороно. Это здание еще в 29-м году сгорело и стояло пустое. Жили мы всемером – родители, трое детей, бабушка с сестрой и прабабушка. Ее я помню плохо, знаю лишь, что прожила больше ста лет.
Условий в доме, сами понимаете, никаких не было, но зато был огромный двор до самой крепостной стены – играй, бегай, сколько душе угодно. Нам, детям, простор и радость!
И парк открытый очень красивый: зеленый, цветущие аллеи, люди гуляли спокойно, потому что город был очень тихий. И прямо к нашему двору примыкает танцплощадка. Вечером, когда начинались танцы, было одно удовольствие – музыка, оркестр играет, пары танцуют… И мы, конечно, за забором, наблюдаем и пытаемся их движения повторить.
Еще в доме был замечательный чердак, там было здорово играть, а во дворе стоял огромный чан, в нем раньше варили асфальт и толь для заливки крыш. Когда чан наполнялся дождевой водой, все окрестные голуби, наши куры и даже кошки залезали туда освежиться. А мы не могли дотянуться до середины, чтобы их выловить, такой чан большой. Края его такие широкие, что можно было бегать по кругу, что мы и делали, когда внутри не было воды.
Послевоенные годы были, конечно, очень тяжелые. Когда я в 48-м году в школу пошла, у меня зимней обуви не было. Так бабушка заворачивала меня в свою большую теплую шаль и на спине несла в школу. И так же уносила домой.
В нашей 3-й школе временно размещался госпиталь, и мы занимались в здании музыкального училища. Директором являлась Татьяна Максимовна. Тогда отношение к учителям совсем другое было. Мы понятия не имели, как и где они живут, имеют ли свои семьи, даже в голову такое не приходило.
И это строгое соблюдение школьной формы! Коричневое платье, черный фартук, белый воротничок и манжеты. Форму и фартуки шила Дербентская швейная фабрика, а белые воротнички мы делали сами, кто из кружев, кто из кусочков ткани. В косах ленты, причем обязательно черные и коричневые, никаких цветных. Как-то раз то ли я свою ленту постирала, и она не высохла, то ли я не успела ее погладить, но вплела в косу цветную. Голубую, кажется, или красную. А на входе в школу каждое утро стояла завуч Евдокия Дмитриевна — такая женщина, знаете, как были раньше до революции классные дамы. Строгая, неприступная, проверяла наш внешний вид. Так она меня не впустила! Сказала: «Возвращайся, приведи себя в порядок». Пришлось подчиниться.
В 49-м году папин и мамин театр закрыли, сказали, что нет денег на финансирование. Папа занялся партийной и общественной работой, они вообще с мамой очень идейные были и сами в партию еще до войны вступили. А мама поработала немного в радиокомитете, потом культпросветработой занималась и даже в отделе кадров работала.
Мы росли, жить без удобств становилось тяжелее, и папа похлопотал насчет жилья. Ему дали разрешение на строительство на III Интернационала, 12, на той же стороне, где мы жили, через два дома – Авериных и Бабаевых. Папа поднял стены, крышу, и мы даже укладки полов не стали дожидаться, переехали. Но отец уже был болен. Он на ногах перенес воспаление легких и осложнение получил – туберкулез. За год сгорел. Началась открытая форма, он лежал в отдельной комнате, и нас к нему не пускали, чтобы мы не заразились. Удивительно, что ни мама, ни бабушка, которая зятя очень любила, не заразились от него.
Хоронили отца как партийного человека, с оркестром и без мусульманских ритуалов. Только, говорят, на кладбище все же мулла молитву прочитал.
Смерть отца для нас стала трагедией. Мне было всего 12 лет, брату и сестре – 10 и 8, а жизнь будто переломилась. Наша мама надела траур, и все вокруг будто тоже надело траур. Наш дом был веселый, открытый, а папы не стало, и он перестал таким быть. Мама только под старость стала ходить в гости и в театры. Они ведь очень любили друг друга, хотя на глазах у нас не обнимались, не целовались, но это чувствовалось во всем, в том, как они смотрели друг на друга, в том, что любое случайное даже прикосновение, ну, допустим, ложечку за столом мама ему подаст, казалось ритуалом, наполненным смыслом и тайным значением.
Мы стали жить впятером, с бабушкой, на мамину небольшую зарплату и пенсию по потере кормильца, это был мизер. Поэтому после 9-го класса я пошла работать в библиотеку. К восьми на работу, далеко, на горпромкомбинат, за железной дорогой. Отработаю 6 часов, как несовершеннолетняя, по шпалам добегу до желдорклуба и вверх по Ленина и дальше. Переоделась, поела — и в школу.
Уроки делала ночью. Видимо, учились мы во вторую или третью смену, раз я успевала, не помню уже. И я даже понятия не имела, сколько зарабатываю, потому что зарплату получала за меня мама.
Примерно в 7 — 8 классе нас объединили с мальчиками. И со мной учился Клим, его отец был таким ярым поклонником Ворошилова, что трех своих сыновей назвал Клим, Ефрем и Ворошил. Где он сейчас, даже не знаю.
К старшим классам мы уже вместе ставили спектакли, проводили концерты. Но в кино мне разрешали ходить только с мамой, а о танцах даже думать не дозволялось. Так хотелось научиться танцевать, как девушки на танцплощадке, но мама всегда говорила: «Девушка из порядочной семьи на танцы не ходит. Девушка из порядочной семьи не может стоять, разговаривать с кем-то на улице. Девушка из порядочной семьи переглядываться с парнем не может…»
Окончив школу, сразу уехала. Надолго, на много-много лет уехала из моего консервативного, тихого, безмятежного Дербента. А когда вернулась, он уже был другим.
Рубрику ведет
Светлана АНОХИНА