Я своего дедушку уже не застал, он во время войны умер. Отец воевал на фронте, и мой брат, хоть и маленький был, но как старший мужчина в семье деда и похоронил. Деду было под 90, когда он приехал сюда из Карабаха, его звали Мусой, там же турки звали людей на свой лад, здесь он стал Михаилом. И отец был Михаил, но все называли его на армянский манер – Мухан.
Помню, отец рассказывал, как выбирали ему профессию. Лет в пять-шесть отвели к каменщикам. Мастер посмотрел на его руку и сказал: «Каменщик не выйдет, пальцы слишком длинные». Тогда повели к мастеру-парикмахеру, а мастер этот учился в Италии, в царские времена еще. Посмотрел он на отца, на руки его и взял в ученики. Работал отец сначала на вокзале, а после войны и до самой пенсии – на Ленина, в Центральной парикмахерской. Он много работал – до обеда в одной парикмахерской, после обеда – в другой, на консервном заводе. Шестерых детей ведь надо было кормить.
Дисциплина была у нас железная, как в армии. Он говорил: «Туфли должны быть чистыми». И повторять ему не приходилось. Отвел нас как-то к сапожнику, говорит: «Вот это дядя Шамиль, будете у него обслуживаться, ремонтировать и чистить обувь». Так что с вечера у нас у всех туфли блестели и стояли по порядку – от больших до самых маленьких. А мать была нашим подстраховщиком: проверяла, все ли в порядке, чтобы нас лишний раз не гоняли. Маму звали Мария, она работала с отцом в парикмахерской. И так как оба целый день были на работе, мы с детства привыкли все делать сами. Каждый день нам давали задания: наколоть дров, приготовить уголь, вынести мусор, принести воды.
В нашем дворе на Коммунаров, 6 жили разные люди, начальник КГБ Дербента, например. Нам не казалась тогда эта организация такой страшной, для нас он был таким же соседом, как и остальные. Он был очень мягким человеком, помог нам провести газ, воду. Жена его была русской, преподавала в первой школе математику. Жил у нас во дворе и председатель колхоза, и первый секретарь горкома партии. И дома у них было так же, как и у нас: та же мебель, посуда, обстановка мало чем отличалась. Телефонов тогда, в 60-е, у нас во дворе ни у кого не было. Они позже появились, и установили нам их одновременно всем. Так что никаких привилегий никому не полагалось.
Разве что у председателя колхоза Навахова имелся служебный фаэтон, красиво отделанный, с кнопками, цепочками, сбруя кожаная, с заклепками. Ковер с фаэтона свисал. Невест возили на свадьбу в нем. Он, конечно, скрипел, колеса-то металлические, а дорога у нас выложена булыжником, базальтовым камнем.
Жили все небогато. Вот, к примеру, мы, пацаны, играем на улице, и идет мужчина. На что мы обращаем внимание? «Смотри-смотри, какие у него сапоги, хромовые! Смотри, какой!» Галифе, фуражка, хромовые сапоги! Мы завидовали. Тогда даже кирзовые сапоги не у всех были, в основном ходили в чувяках да калошах.
У отца было много друзей, среди них и односельчане, и сослуживцы, плотники, каменщики. Семья Масканян, допустим, – плотники. Врачи, учителя были у нас в друзьях, в гости мы ходили друг к другу. Врач-еврей Осипов на нашей улице жил, мы его вызывали, когда кто-то болел. С семьей Абрамовых дружили.
После работы мужчины обычно скидывались, приходили к нам во двор, усаживались в беседке под виноградником играть в домино, в шеш-беш. А нам давали задание: «Вот тебе деньги, иди к дяде Абульфесу (там, за парком, были огороды), купи помидоры, баклажаны, перец, огурцы». Мы шли, Абульфес рвал все нужное прямо с грядок, клал в плетеную сумку и отдавал.
Другому моему брату тоже давали денег, отец говорил: «Пойдешь на базар, подойдешь к такому-то и скажешь, что отец просил дать сухого вина». У нас у всех дома были бочонки дубовые. Брат брал один пустой, поднимался на базар, там целый винный ряд, стояли люди из разных совхозов, вино продавали. Вот этот бочонок нам наполняли, и мы несли его домой. Если нас отправляли за вином в магазин, мы шли к дяде Тофику. За мясом ходили в «Пассаж», в магазин к Джабиру. Сколько я себя помню, мы всегда ходили к одним и тем же людям за покупками, были их друзьями и одновременно клиентами. Не всегда приходили с деньгами, бывало, брали что-то и под запись, существовала такая заветная тетрадка.
И вот так мы все приносили, женщины жарили мясо, накрывали на стол, и отец с друзьями сидели до позднего вечера. Мы, мальчишки, крутились рядом, помогали взрослым. Если кто-то выпил лишнего, домой провожали, не оставляли одного. Хотя Дербент моего детства был спокойным городом.
Хулиганья не помню, мы все друг друга знали, и шло четкое разделение по районам, улицам, так и говорили: мол, мы из «Орфея», мы из магала, мы с Кобякова. А мы назывались «центряками», в центре ведь жили. Бывали и стычки между нами и, допустим, магалом. По разным причинам: не так прошел, не так посмотрел, девчонку где-то задели. Когда они сюда приходили разбираться, мы свистели, звали своих, «забивали стрелку», дрались. Обычно это происходило вечером, во дворе школы или на море. Договаривались заранее о правилах драки – один на один или 10 на 10, рукопашный бой или камнями. Но до тяжелых последствий у нас практически не доходило, драка продолжалась до тех пор, пока какая-то из сторон не убегала.
Были у нас, как в любом другом городе, и алкоголики, и психически больные, и люди с какими-то отклонениями (к примеру, у одного пацана был хвост, его потом отрезали), у другого шесть пальцев на руке. А недалеко от нас жил или жила Термо, полуженщина-полумужчина, потом их семья куда-то уехала. Несчастный человек, как я сейчас понимаю. Дети жестокие бывают, мы дразнили его по-еврейски. Он за нами не гонялся, не кричал, видимо, за свои 30 с чем-то лет натерпелся, привык уже. Бурчал себе под нос что-то и шел дальше, не страшный был.
Страшным мы считали одного бывшего работника НКВД, говорили, что он людей расстреливал во время войны. И детей тоже. Вокруг Дербента было много фруктовых садов: инжир, грецкие орехи, виноград, финики росли. Пацаны время от времени в эти сады лазали, а на них устраивали облавы. И ходили слухи, что во время одной из облав охрана увидела, что на дерево кто-то полез. Стали кричать, а «грабитель» испугался и не слез с дерева, тогда и открыли огонь. Когда подбежали к убитому, увидели, что это мальчик с майкой, полной яблок. Но они же не могли не видеть, что это ребенок, маленького роста ведь он был. Получается, намеренно застрелили.
Еще про одного мужика, работавшего в НКВД, ходили слухи, что убивал. Говорили, он даже умереть не мог по-человечески, месяц мучился, его клали на землю, чтобы дух ушел, а земля не принимала. А когда умер, на похороны никто не пришел.
Магазины в Дербенте называли по именам заведующих. Мне отец говорил: «Иди к Микояну, пусть даст одну перцовку и килограмм конфет». Я приходил и говорил: «Дядя Микоян, папа сказал взять то-то, то-то…» (На самом деле это был Альберта Ингибарова отец, а Микоян — прозвище, потому что у него были усы, как у Микояна.) Был еще руководитель оркестра, его все звали Килькин флот. А перед входом на консервный завод располагался продуктовый магазин. Работал там Борис Гаврилов, Бол его называли, он жил на нашей улице. И папа говорил мне: «Так, быстро беги к дяде Болу, там перцовка есть».
Дружили тогда все очень: евреи, армяне, азербайджанцы – мы могли разговаривать на еврейском языке, азербайджанском, нас никто не учил, но дети ведь быстро схватывают. Мы знали все традиции, обычаи, праздники. Меня даже евреи раз спрашивали, как делать мацу! Я все знал, видел не раз, как соседи-евреи во дворе делали эту самую мацу. Мы, дети, даже участвовали в этом процессе. Когда раскатывалось тесто, нам потом давали его разрезать. А резали его самоделкой: колесиком зубчатым от часов. Разрезанные куски укладывали на поднос, и мы относили их к бабушке Ханило, она пекла мацу в специальной печке. Кроме этой печки, у нас во дворе было еще два тандыра. А в сарайчиках жили коровы, свиньи, куры.
Детей во дворе было много, конечно, ведь семей 16 – 17 жило. Кричали, шумели, из рогаток стреляли, стекла били, всякое бывало. Но сильно нас не наказывали никогда. «Какой сукин сын сломал стекло?!» – раздавался чей-то крик периодически. Мы стояли шеренгой, опустив головы, но не выдавали виновного. «Идите, быстро позовите сюда Бориса-стекольщика!» Прозвище Бориса было Горячий Кипяток, никто не знает, почему. Так вот, мы шли к нему и говорили: «Дядя Горячий Кипяток, у нас опять стекло разбили». Платил за стекло пострадавший, так как никто не признавался.
Рубрику ведет
Светлана АНОХИНА