У Антуана де Сент-Экзюпери есть такие слова о воде: «Вода! У тебя нет ни вкуса, ни цвета, ни запаха, тебя не опишешь, тобою наслаждаешься, не понимая, что ты такое… Ты не просто необходима для жизни, ты и есть жизнь». Я однажды уже использовал эти слова, когда в школе отмечали День воды. Мне они так понравились, что я не смог не написать их эпиграфом к конспекту вечера о воде.
Сегодня же я собираюсь говорить о хлебе. Но таких красивых слов о нем не знаю, хотя и к нему вполне подойдут слова из последнего предложения высказывания Сент-Экзюпери, а именно — «ты и есть жизнь». Знаю десятки пословиц разных народов о хлебе: «Хлеб – всему голова», «Хлеб в пути не в тягость», «Будет хлеб – будет и песня» и другие.
К слову «хлеб» можно подобрать много определений: ржаной или черный, пшеничный или белый, свежий, горячий, черствый и другие. Есть достаточно фразеологизмов о хлебе, таких как: хлеб да соль, хлеб-соль водить с кем-нибудь, хлебом не корми, свой хлеб есть, и то хлеб… Но всё это не то. Почти так же можно говорить и о картошке. А мне надо что-то очень весомое сказать о хлебе.
Если я напишу о хлебе рассказ так, как давно задумал написать, когда-нибудь обо мне скажут, что я певец одного поселка в городе или, на худой конец, одного города. Однако меня это вовсе не пугает: пускай я буду певцом одной улицы, даже одного дома, но напишу именно так, как… Короче, как получится. Итак…
Выйдешь из дому рано утром и пойдешь от берега моря по правой стороне улицы, где остановка маршруток №№16 и 23. Не успеешь пройти от магазина «Караван» вверх двадцать-тридцать шагов, как сразу почувствуешь приятный душистый запах (как бы вернее сказать?)… выжженного жнивья. Еще метров тридцать – на раскрытой стеклянной двери надпись «свежий хлеб».
Аромат свежего хлеба сопровождает тебя до самого парка, и ты на минутку присядешь на первую же скамейку и мыслями уходишь в далекое детство, в то время, когда были еще живы твои отец, мать и бабушка. Отца дома почти не бывало: он находился или на отгонных пастбищах в Ногайской степи, или далеко в высокогорных районах, на летних пастбищах. Дома всем заправляла бабушка.
Еще не время обедать, но мы, дети, уже голодные. «Бабушка, кушать хотим», — не терпится нам. «Подождите, милые, — говорит она, — уже ваша мать должна прийти со свежим хлебом. Давно пора ей вернуться». Потом добавляет: «Если, конечно, в кари не собрались эти сороки» (сороками бабушка называла слишком болтливых женщин).
Здесь я должен буду объяснить, что такое «кари». В Русско-даргинском словаре это слово по-русски дается как «пекарня». Я же скажу: «маленькая пекарня», рассчитанная печь одновременно лишь два-три круглых тонких хлеба или чуду. Их строили во дворе дома одну на несколько семей. Женщины ходили туда со своими дровами, чтобы топить, и надолго засиживались, рассказывая друг другу разные истории. Для них кари было то же, что для мужчин годекан. А у женщин была еще одна «академия наук». Они во множестве собирались около двух колодцев в селе, нижнего и верхнего. Кувшины же, давно полные воды, «отдыхали» на каменной лавочке рядом, дожидаясь, пока не обменяются «сороки» всеми последними известиями на земле.
В нашем селе рассказывают, как одна молодая женщина очень ловко успокоила мужа, который с утра надулся на нее за то, что она долго не возвращалась от колодца, и он опоздал из-за этого на работу. Вот она, эта история.
Али встал очень рано, с тем чтобы вовремя приехать на работу в районный центр, до которого было почти десять километров. Как обычно, натощак решил выпить кружку холодной воды, но кувшина на месте не оказалось. «Жена пошла за свежей водой, — догадался он, — и скоро вернется». Сельский колодец находился в пятидесяти шагах от их дома.
Но не тут-то было! Прошли десять минут, которых молодой женщине вполне хватило бы для того, чтобы сходить к колодцу, набрать кувшин холодной воды и вернуться домой. Прошли двадцать минут, тридцать… Али мечется по комнате: он точно опоздал на пятиминутку, которую проводил с подчиненными каждый понедельник. Прошел час. И вот появляется она, улыбающаяся, довольная: видимо, очень интересная была беседа у колодца. Посмотрела на мужа и поняла: надо как-то выйти из создавшегося положения.
Очень умная, видимо, была женщина, ибо, ловко схватив кружку и налив туда воды из полного кувшина, говорит: «Как же я устала, всю дорогу шла одна туда и обратно». – «От чего же ты устала? От хабаров?» — хотел было накричать на нее взбесившийся муж. Но женщина опередила его: «Я же ходила к роднику Мерениц. Выпей, милый». С этими словами она, широко улыбаясь, протянула мужу кружку воды.
Разве может дибгашинец обижаться на жену, которая носит воду из родника Мерениц, что находится далеко за селом и действительно славится в округе своей водой. «Шараб-шин», — говорят у нас о такой воде. И цены нет той женщине, которая каждый день ходит к этому роднику.
Первую кружку Али выпил залпом, как водку пьют, попросил вторую и стал пить мелкими глотками, как пьют, смакуя, выдержанные драгоценные вина. Потом глубоко выдохнул и сказал: «Вот это действительно шараб-шин! Спасибо тебе, жена». Об этой истории говорят по-разному. Я же рассказываю по тому варианту, в каком ее слышал. Как говорится, за что купил, за то и продаю.
Мать моя покойная тоже любила хабары и часто надолго задерживалась на кари, за что ей доставалось от бабушки. Она еще не входила в дом, около ворот болтала с соседками, но до нас уже доносился ни с чем не сравнимый запах горячего хлеба.
Бабушка наливает в миску из бурдюка кислое овечье молоко, густое, как сметана (на нашем диалекте «маццала чишин»). Мы макаем в него горячий пшеничный хлеб и едим. Этого добра у нас дома всегда хватало: из-под железной койки в задней комнате всегда выглядывали не меньше двух полных бурдюка с чишином и бурдюк овечьего сыра, ибо отец наш был старшим чабаном одной из многочисленных колхозных отар.
Рассказывают, что один наш чабан ехал с горных пастбищ домой на побывку и по дороге остановился у своего кунака-кубачинца, чтобы проведать его семью и немного отдохнуть. Чтобы дать отдохнуть и лошади, снял с нее груз, что составлял три полных бурдюка колхозного сыра и один бурдюк кислого молока для себя. После отдыха, когда уже прощался с гостями, он оставил им несколько кусков сыра и полную трехлитровую банку густого молока. Говорят, кубачинец не доел это молоко до конца и велел жене выбросить его вместе с банкой: макая в чишин, его дети съедали за раз целых три круглых хлеба вместо одного. А это было большим убытком в их скромном семейном бюджете.
От овечьего сыра и макалки (так называли мы такое молоко по-русски) исходил аромат альпийских лугов и высокогорных источников студеной воды. Сейчас бы мне одну литровую банку этого молока! И жена сделала бы из него десять литров настоящей горной макалки, временами добавляя в него по литру коровьего молока, что продается у нас на улице. Здесь главное — умело сохранить запах гор.
Вот куда занесла меня хлебопекарня напротив дома №57 «А» на улице Лаптиева в Редукторном поселке. То было мое детство.
Она уводила меня еще в мою молодость. Как уже говорил в одном своем рассказе, я некоторое время работал грузчиком на рыбоконсервном заводе. Иногда мы брали на обед там же на заводе кильку и буханку горячего хлеба. Я, правда, не помню, откуда брался здесь горячий хлеб, то ли из хлебозавода №2, который находился в том же районе, то ли пекли его в самом Махачкалинском рыбоконсервном комбинате. Я только помню его запах, смешанный с запахом жареной кильки, и такой приятный, что… Нет слов в русском языке, которыми можно было об этом сказать.
Где теперь наш рыбоконсервный завод и наша самая дешевая в стране каспийская килька в масле, в томатном соусе или просто малосольная в собственном соку? Голова кружится, как вспомню все это.
Теперь же, когда я как мог уже выразил свое отношение к воде, хлебу, кильке, кислому овечьему молоку и сыру, к женщинам в ауле, увидел как наяву мать и бабушку, вспомнил свое детство и молодость, позвольте мне сказать еще два слова о себе.
Сын, жена и соседи несколько раз говорили о том, что совсем рядом с нами открылась пекарня, где каждый день с самого раннего утра продается свежий пшеничный хлеб по двадцать рублей за буханку, где есть и ржаной хлеб, различные булки. Я об этом знал и без них: чувствовал аромат, слышал запах горячего хлеба. Но проходил мимо пекарни.
Скажите мне, пожалуйста, мог ли я поступать по-другому, если уже больше года брал хлеб в маленьком магазинчике на первом этаже нашего дома? Пусть здесь хлеб стоит немного дороже: они ведь не пекут сами, тоже покупают. Пусть он не всегда бывает свежим: им таким его привозят. И вдруг я перестаю у них его покупать. Не придет разве ей, этой женщине, что держит магазин, в голову такая мысль: что они, наши соседи, больше хлеба не едят, что ли? Конечно, придет. И… как я посмотрю ей в глаза при встрече?
Но уже месяц прошел с тех пор, как я почти каждый день, возвращаясь домой с прогулки в полвосьмого утра, захожу в эту новую пекарню, здороваюсь с симпатичными молодыми женщинами и покупаю буханку горячего хлеба и булочку с повидлом для Даника (его вы уже знаете по моим рассказам – это мой трехлетний внук). Сразу же на улице сую буханку за пазуху (хлеб, на самом деле, очень горячий) и, робко оглядываясь (а вдруг кто из соседей увидит), быстро захожу в свой подъезд.
Поверьте, только незабываемый аромат свежего хлеба заставил меня поступать вопреки своим человеческим принципам.
Гаджимурад Раджабов