Но это, оказалось, только прелюдия к настоящему искусству, свидетелями которого стали махачкалинцы 28 ноября, на юбилейном вечере мастера художественного слова Фаины Графченко.
Небольшая информация про этот вечер вышла в прошлом номере, но это была формальная отписка, протокол собрания. Невозможно пройти и мимо этого события, не сказав о силе воздействия её слова на зрителей.
Она начала вести разговор издалека из детства. Перед нами на экране портреты её предков и самой виновницы торжества. Фаина Фёдоровна задерживалась на каждом портрете и поясняла.
Стихи начались, когда появилась фотография бабушки, и рядом портрет Марины Цветаевой. На снимках они действительно походили друг на друга.
За Цветаевой был прочитан Блок и Есенин, потом пошли шестидесятники, которых она очень любит читать. И вот на экране зимние пейзажи медленно наплывают друг на друга. А Графченко читает рассказ Константина Паустовского «В ручье, где плещется форель». За роялем Диана Увайсова, и она играет что-то очень знакомое, и я иногда задавал себе вопрос, что это за вещь. Но это второстепенно. Меня, как и всех сидящих рядом, заворожил язык чтицы и самого рассказа. Да, когда-то это было читано или, скорее, проглочено… Но сегодня во мне ожил образ наполеоновского маршала, к которому нежданно приходит любовь.
<…>Маршал этот был еще молод. Легкая седина и шрам на щеке придавали особую привлекательность его лицу. Оно потемнело от лишений и походов.
Солдаты любили маршала: он разделял с ними тяжесть войны. Он часто спал в поле у костра, закутавшись в плащ, и просыпался от хриплого крика трубы. Он пил с солдатами из одной манерки и носил потертый мундир, покрытый пылью.
Он не видел и не знал ничего, кроме утомительных переходов и сражений. Ему никогда не приходило в голову нагнуться с седла и запросто спросить у крестьянина, как называется трава, которую топтал его конь, или узнать, чем знамениты города, взятые его солдатами во славу Франции. Непрерывная война научила его молчаливости, забвению собственной жизни…
Не буду излагать рассказ полностью, но концовку, думаю, следует прочитать:
<…>Не знаю, нужно ли вам, читатель, описывать наружность Марии Черни? Если вы, как и я, были ее современником, то, наверное, слышали о светлой красоте этой женщины, о ее легкой походке, капризном, но пленительном нраве. Не было ни одного мужчины, который посмел бы надеяться на любовь Марии Черни. Быть может, только такие люди, как Шиллер, могли быть достойны ее любви.
Что было дальше? Маршал провел в доме лесничего два дня. Не будем говорить о любви, потому что мы до сих пор не знаем, что это такое. Может быть, это густой снег, падающий всю ночь, или зимние ручьи, где плещется форель. Или это смех и пение, и запах старой смолы перед рассветом, когда догорают свечи и звезды прижимаются к стеклам, чтобы блестеть в глазах у Марии Черни. Кто знает? Может быть, это обнаженная рука на жестком эполете, пальцы, гладящие холодные волосы, заштопанный фрак Баумвейса. Это мужские слезы о том, чего никогда не ожидало сердце: о нежности, о ласке, несвязном шепоте среди лесных ночей. Может быть, это возвращение детства. Кто знает? И может быть, это отчаяние перед расставанием, когда падает сердце и Мария Черни судорожно гладит рукой обои, столы, створки дверей той комнаты, что была свидетелем ее любви. И, может быть, наконец, это крик и беспамятство женщины, когда за окнами, в дыму факелов, при резких выкриках команды наполеоновские жандармы соскакивают с седел и входят в дом, чтобы арестовать маршала по личному приказу императора. <…>
Слушатели, долго ещё сидели молча. Я даже пожалел, что сидевшая за моей спиной троица, зевавшая и хрюкавшая во время чтения стихов, уже удалилась. Мне кажется, что их бы зацепило. Каждому свой срок созревания, и таких фруктов, всё может быть.
Фаина Фёдоровна благодарила пианистку, а зал их обеих.
Проза в этот день вывернула душу. За Паустовским был Чингиз Айтматов. Легенда о птице Доненбай («Легенда о манкурте»), которая входит в роман «И дольше века длится день», написана как будто сегодня для нас, дагестанцев. Фаина Фёдоровна, выбрав её, попала в точку. Она прожила роль матери и так мастерски расставила акценты в этой драме, уже нашего времени.
<…> Лишенный понимания собственного "я", манкурт с хозяйственной точки зрения обладал целым рядом преимуществ. Он был равнозначен бессловесной твари и потому абсолютно покорен и безопасен. Он никогда не помышлял о бегстве. Для любого рабовладельца самое страшное — восстание раба. Каждый раб потенциально мятежник. Манкурт был единственным в своем роде исключением — ему в корне чужды были побуждения к бунту, неповиновению. Он не ведал таких страстей. И поэтому не было необходимости стеречь его, держать охрану и, тем более, подозревать в тайных замыслах. Манкурт, как собака, признавал только своих хозяев. С другими он не вступал в общение. Все его помыслы сводились к утолению чрева. Других забот он не знал. Зато порученное дело исполнял слепо, усердно, неуклонно. Манкуртов обычно заставляли делать наиболее грязную, тяжкую работу или же приставляли их к самым нудным, тягостным занятиям, требующим тупого терпения. Только манкурт мог выдерживать в одиночестве бесконечную глушь и безлюдие сарозеков, находясь неотлучно при отгонном верблюжьем стаде. Он один на таком удалении заменял множество работников. Надо было всего-то снабжать его пищей — и тогда он бессменно пребывал при деле зимой и летом, не тяготясь одичанием и не сетуя на лишения. Повеление хозяина для манкурта было превыше всего. Для себя же, кроме еды и обносков, чтобы только не замерзнуть в степи, он ничего не требовал…
Куда легче снять пленному голову или причинить любой другой вред для устрашения духа, нежели отбить человеку память, разрушить в нем разум, вырвать корни того, что пребывает с человеком до последнего вздоха, оставаясь его единственным обретением, уходящим вместе с ним и недоступным для других. Но кочевые жуаньжуаны, вынесшие из своей кромешной истории самый жестокий вид варварства, посягнули и на эту сокровенную суть человека. Они нашли способ отнимать у рабов их живую память, нанося тем самым человеческой натуре самое тяжкое из всех мыслимых и немыслимых злодеяний. <…>
Уходить с вечера не хотелось, он не был похож на растянутые постановки, всё прошло на одном дыхании. Были поздравления, в том числе и официальные, но куда сегодня без них.
А мне как зрителю очень хочется побольше её моноспектаклей. Ведь это настоящая драматическая актриса, и грех не использовать этот талант.
Марат Гаджиев
P. S. Заголовок статьи мне любезно подарила моя знакомая, вместе со мной пришедшая на встречу с Фаиной Фёдоровной.
